Как будто в бурях…
«Пойдём обратно», – ты сказал.
Погода становилась хуже,
На пляже водоросли в лужах
Темнели. Надвигался шквал.
И мы, уйдя в прибрежный паб,
Пропахший стейками и пивом,
В окно следили за приливом.
Вода захлёстывала трап,
Прибитый к пирсу. И волной
Буйки швыряло под норд-остом...
Там, в прошлом, было всё так просто –
Залив. Гроза. И ты со мной.
О предтечах
Им было нелегко, духовным нашим предкам –
Ни гувернёр-француз, ни немец-педагог
Поправить не могли смышлёным русским деткам
Новорождённых вирш несовершенный слог,
Нет классиков своих – изволь любить Расина...
Родной язык учил мальчишка-дворянин
Из слышанной в людской «Гори, моя лучина»,
Из песен ямщиков, из сказок и былин, –
Хоть и мудра латынь, и греческая ода
Прекрасна, и велик трагический Корнель,
Но разве описать словами Гесиода
Как воет по ночам за ставнями метель,
Как зимняя заря снега кармином красит
И за рябины гроздь дерутся снегири?
...Рифмует лицеист тайком по-русски в классе,
Не слушая давно урока де Будри.
Абеляр – Элоизе
Солнце режет лучами застиранных облак полотнища,
Плавит снег на горбах черепичных оранжевых крыш,
И в глазницах зимы просинь влажного марта полощется...
Я сижу у окна, вспоминаю далёкий Париж,
И другую весну, и бурление крови неистовой,
Взгляды, вздохи над томом Тацита и вкус твоих губ.
Забывая страницы пергаментных книг перелистывать,
Твой учитель гадал, ангел ты или демон-суккуб,
Притворившийся девушкой для совращенья теолога,
Что дурацкой гордыней успел прогневить небеса.
Укрывали прозрачные сумерки шёлковым пологом
Наш нечаянный грех, заглушали слова, голоса.
Я сижу у окна. Ветви яблонь, кривые и голые,
Слепо тянутся к небу в пустом монастырском саду.
Вся учёность бессмысленна. Прав был Сенека: «Non scholae...»
На беду повстречал я тебя. И познал на беду.
Мои книги сожгли. Мне не стать ни светилом, ни пастырем,
Я обычный монах, растерявший амбиции, спесь,
И уже не взлететь, не подняться ad astra per aspera,
Не вернуться ни в мир, ни в Париж.
Где мой путь?
Что я есть?
Жизнь потратив на букву догматов, на мёртвые знания,
Как же поздно я понял (Mon Dieu, что за горький сюрприз!)
Бог творит Абеляров не для изученья Писания,
А затем, чтоб швырять, забавляясь, к ногам Элоиз...
Friday night
Привет! Опять сидим, как будто не бывало
Ни месяцев тоски, ни долгих дней разлук,
Неспешно тает лёд на дне пустых бокалов
И стрелки на часах почти замкнули круг.
«Вы англичане, да? Я слышу по акценту», –
С улыбкой подмигнув, бармен кидает счёт.
Молчание полно непрошенных memento
И блюз, как горький дым, над стойкою течёт.
«Let's go, darling?» – ночь, окутывая плечи,
Нас бережно ведёт в страну любви и сна,
А вслед играет блюз, и подпевает вечер:
«Ты больше не одна... Ты больше не одна...»
Гойя, Caprichos
Невесел смех, несладок грех –
Живу не так, люблю не тех,
Не тем святым поклоны бью,
И неминучую свою
Не с теми чашу пью...
И влёт
Стреляет прямо в душу тот,
Кто бьёт без промаха.
Опять
Горячей кровью рисовать
На чисто беленой стене,
Картоне или полотне
Трёхмерный мир пытаюсь, но
Кипяще-алым не дано
Мне плоскость превратить в объём –
И кровь, ссыхаясь в бурый ком,
Крошится с фресок и кистей.
Исчадья мрака всех мастей
Вокруг стремительно кружат
И манят за собою в ад,
Льют в чашу яд запретных тайн,
Толкают заглянуть за край
Незримой бездны – мрак и тьма...
Довольно! Я схожу с ума!
Стреляй, невидимый стрелок!
... Как чёрен хлещущий поток
Безумной крови.
Вот он – цвет,
В котором дьявол скрыл секрет
Контраста, тени!
Не кармин,
А сажа образам картин
Даст глубину.
И жизнь.
И смерть...
Офортов травленая медь.
С гравюр глядят глаза старух,
Святош, развратников и шлюх,
Голодных демонов, судей,
Воров, попов, нетопырей.
Мой бред, кошмары, морок мой
Книготорговец городской
Кладёт под свет витринных ламп.
По три реала за эстамп.
Предмартовское
Сколько на свете ненужных дел,
Сколько незначащих, лишних слов...
Между домами закат сгорел,
Сумраком небо заволокло.
Крошево серых февральских дней
Солью хрустит под катком зимы,
Свет за портьерой в чужом окне –
Яркая латка на ткани тьмы.
По тротуарам в который раз
Вечер бредёт... Хищно смотрит вслед
Жёлтым зрачком светофорный глаз.
А до прихода весны – сто лет...
Письмо из осаждённого города
«Мы знаем, что всего один лишь день
Остался до решительной атаки –
Наш город – словно загнанный олень,
Которого вот-вот порвут собаки.
С рассветом запоёт сигнальный рог,
И Вы на штурм отправите отряды,
Кровавый вал затопит городок,
Покончив с многодневною осадой...
Что ж, если предначертано судьбой
Стать колосками в скорбной жатве Смерти,
Мы будем драться так, что этот бой
Надолго Вам запомнится, поверьте, –
За каждый переулок, каждый дом,
Пока есть силы и пока есть цели
Сражаться будет с Вами гарнизон
На гибель обречённой цитадели.
Мы Вам оставим лишь руины стен
На занесённом снегом пепелище.
Ни пленных, ни добычи – только тлен,
Да по ночам, как тени, волки рыщут
В развалинах, и предвещает мор
Вид неба, рассечённого кометой.
Мы просим Вас – подумайте, сеньор.
Ведь Вы христианин. Зачем Вам это?!
Не верится, что всё в последний раз –
Закат и звон колоколов собора...
Ещё не поздно отменить приказ,
Ещё есть время миром кончить споры.
Вплоть до утра мы будем ждать ответа.
Решайте – договор иль приговор.
Дано от Рождества Христова в лето...»
(Пергамент порван, дату кто-то стёр).
* * *
Лоскутки отшумевшего лета
В водостоках измокли давно,
Жёлтой охрою поздних рассветов
Осень красит своё полотно,
Время сыплется ворохом листьев
Во вселенских незримых часах,
Всё трезвее желанья и мысли,
Всё спокойней звучат голоса,
Лишь кого-то отчаянно ищет,
Тычась ветками в хмурую твердь,
Облетевшее дерево – нищий,
Растерявший последнюю медь...
Воскресная милонга
Будоражащий ритм чуть надрывных аккордов гитары,
Хриплый голос певца, тусклым светом мерцающий зал...
Аргентинское танго танцуют нарядные пары
И кружат отражения в ложном пространстве зеркал.
Одурманиться ритмом, подобным шипучему Асти,
Раствориться в условно-дозволенной близости тел,
Дать глоток суррогатной, по нотам разыгранной страсти
Заскучавшему бесу – ловцу купидоновых стрел.
Быть всё ближе к партнёру, сливаться в единстве движений,
Познавая, даря познаваньем – дышать в унисон...
А потом, замерев в тишине посреди отражений,
Попрощаться, ответив улыбкой на взгляд и поклон.
И, стряхнув, как накидку, тепло мимолётных объятий,
Возвратиться в холодный и ясный рассудочный мир –
Мир устойчивых чувств, постоянных привычных занятий
И борьбы самолюбий, звенящих клинками рапир.
Мастер
Тетради превращаются в золу,
Печной огонь, безжалостен и жгуч,
Уничтожает грозовую мглу
Ползущих над Ершалаимом туч.
Сгорает мир, придуманный тобой, –
Когорты императорских солдат,
Плащ белый, окровавленный подбой,
Истерзанный бессонницей Пилат.
И злой недуг с оскаленным лицом
Над жертвою хохочет из угла:
«Взгляни, ты мнил себя почти Творцом –
А ведь ты сам не больше чем зола!»
Уже нет сил за зло платить добром,
Молчать, терпеть, оправдывать Иуд,
Трясущих кошелями с серебром,
Полученным за твой распятый труп.
Каифа выдаст ордер на арест,
И рукопись в «буржуйке» догорит,
Над новою Голгофой встанет крест.
... Помилуй, Дьявол, наших Маргарит.
Одесса, 1920-й
Спасаясь от великого потопа
Все твари превращаются в непарных,
Его ковчег ушёл в Константинополь,
Её ковчег – в болгарский город Варну.
Лишь много лет спустя, из Сан-Франциско,
Она ему напишет виновато
Короткую и грустную записку...
Но почта не разыщет адресата.
Питерский снегопад
Снег – это постаревший дождь,
На окна изморосью дышит,
Напялил статуям и крышам
Седые парики вельмож,
В пустынных парках ноября
Позёмно шаркает ногами,
Гоняя хлопьев оригами
От фонаря до фонаря,
А в небе блёклым остриём
Кромсает тучи лунный скальпель,
И вниз летят скелеты капель,
Когда-то бывшие дождём...
Неболдинская осень
Случился русский бунт – дитя ошибок трудных,
Птенцы гнезда Петра покинули дворец,
Унылая пора настала. Смуты смутны.
И царственный пурпур, измазанный в багрец,
Назвали кумачом. И провели аресты,
Чтоб в золото одеть безмолвный наш народ,
А парадоксов друг, с Совдепом несовместный,
За Каппелем бредёт от бесов на восход,
Учёности плоды на юг бегут проворно,
Вслед – просвещенья дух, и милый идеал...
И слушает пиит с главою непокорной
Как на Тверском поют «Интернационал».
О круговороте фруктов в природе
По орбитам планеты и звёзды несутся, электрон мельтешит, огибая ядро,
а усталое яблочко кружит по блюдцу, каруселит по МКАДу и кольцам метро...
Ой ты яблочко, плоть от запретного древа, да куда же ты катишься, розовый бок?
Всё по кругу, ни шагу ни вправо, ни влево – там коня потеряешь, тут пуля в висок. Сколько этих кругов ты уже отмотало, сколько раз пробежалось по синей кайме,
по маршруту без цели, конца и начала? Раз-пи-эр... Два-пи-эр... Остальное – в уме.
А на блюдечке мелочь, копейки да пенни, разный герб, но всё тот же товарообман.
Всем орлам – по решётке. Стрелкам – по мишени. А направо – аркан. А налево – капкан. Не свернуть, не скатиться с проклятого блюдца, укачало до бледности яркий ранет...
Нет кругов, на которые можно вернуться.
Есть движенье.
Есть бег.
Возвращения нет.
Зимний ноктюрн
Ночь стрелками часов разделена на части –
На «было и прошло» и «может быть, придёт».
В углу горит свеча,
Настроил скрипку мастер,
И очереди ждут виола и фагот.
А за окном – мороз, и стёкла в льдистых розах,
И звёздным серебром мерцает небосвод
Под тихий шёпот струн: «Estindo, grazioso,
Что было – то прошло, но, может быть, придёт...»
Мешая сон и явь, сплетая быль и небыль
Плывут из-под смычка гирлянды грустных нот,
«Всё было и прошло! – звучит в полночном небе,
– Но, может быть, придёт,
Когда растает лёд...»
Обычная история
Подобно паре звёзд, давно потухших,
В пустыне мироздания забытых,
Два человека, потерявших души,
Бредут устало по своим орбитам
Сквозь череду восходов и закатов,
Вдоль вешек никому не нужных целей,
Порой пытаясь обрести утрату
В обманчивом тепле чужих постелей,
А души, навсегда оставшись в лунной
Последней ночи длинного романа,
Идут в обнимку по песчаным дюнам
Cote d’Argent, смеясь и строя планы....
О ролях и поэтах
Нить Мойры обовьёт послушные запястья –
Небесный режиссёр, исполнив свой каприз,
Мне выбрал амплуа без моего согласья,
Без права отыграть судьбу свою на бис.
Не отменить финал, не изменить развязку,
Но дух сильней, чем плоть, пока в руках перо.
Увековечь судьбой навязанную маску,
Пусть умер Бомарше – бессмертен Фигаро.
Средь бряцанья мечей играет скальд на арфе,
Героям павшим жизнь опять даря в веках,
Путь к вечности один – писать свою Del Arte,
И тает Мойры нить на связанных руках.
Создатель неспроста даёт талант к творенью –
Пусть занавес упал и рампы свет погас,
Но, маску подобрав, в грядущих поколеньях
Актёр сочтёт за честь сыграть на сцене нас.
Аритмичный рэп
Я не люблю вискарь, не читаю глянец,
Я рэпаю как негро-американец,
Не понимаю, зачем в молоке пенки,
Для чего в часах секундные стрелки,
А на статуе Будды – лишние руки,
И откуда приходят мои рифмы и глюки.
Я стою на платформе, жду электричку.
Осень, слякоть, темно.
Отсырели спички.
Зажигалка сдохла.
Не пришёл паровоз.
На карте больше нету такой страны – Оз.
Вместо неё теперь Зелень-Сити.
Вам нужен билет туда?
Вот, возьмите.
Я всё равно не поеду – ни смысла, ни цели.
Там давно не живёт моя девочка Элли.
Там только дровосеки пилят баксы
И делят распил не отходя от кассы,
Их кардиограммы подделаны врачами,
Они мостят дороги благими кирпичами.
Паровоз не придёт – он гоняет составы
С баррелями масла для ржавых суставов.
А жевуны жуют вчерашнюю пиццу,
И у них одинаковые сытые лица,
А болтуны обсуждают на телеэкранах,
С каким счётом сыграли летучие обезьяны.
Я туда не поеду, мне и здесь хреново,
Ухожу с платформы – уже полвторого.
Привокзальная площадь.
И дождь и ветер.
Никого не проводил.
Никого не встретил.
Мне давно в голове не меняли солому,
Надо мной смеются все дуболомы,
Ливень смыл все черты лица без остатка,
Моя мимика стала линялою тряпкой,
Но мне всё равно – я не чувствую боли
С тех пор как Элли заснула на маковом поле.
Её дом дровосеки распилили на части,
Я больше не умею говорить слово «счастье»,
Ни мозгов, ни улыбки, ни зрелищ, ни хлеба.
Нарисуйте мне рот.
Я хочу плюнуть в небо.
Notre-Dame
Тяжко пропитаны плотною сыростью серой,
Тучи цепляются брюхом за шпили собора;
Скалят клыкастые пасти на башнях химеры,
Ветер доносит Te Deum церковного хора.
В стылую хмарь ноября яркий факел подброшен,
Тела коснулся костёр сотней жгучих ладоней,
Пламя желаний твоих, мой учёный святоша,
Дарит нам вместо любви злую пытку агоний.
«Ведьма, проклятая ведьма!» – ох, как тебе больно...
Похоть и злоба, и месть разрывают на части,
Корчишься, жертва моя и палач добровольный,
Тщетно пытаясь забыть об отвергнутой страсти.
Бросив в огонь то, что было мечтой и отрадой,
Пеплом развеешь, растопчешь, воздашь полной мерой.
...Я невесомо вспорхну над соборной громадой,
Грустно взгляну тебе вслед, сяду рядом с химерой...
Это было у моря…
Опять играет в башне королева
Шопена, и у моря веет бриз,
И вновь аккомпанирует напеву
Безусый мальчик – искус и каприз.
Oн смотрит победительно и гордо:
Калиф на час – нo всё-таки калиф!
Диезы и бемоли клавикорда
Умолкли... Лютни трепетный мотив
Прервался тоже... Оплывают свечи
И догорает за окном закат.
В ажурной пене тонет летний вечер.
Совсем как прежде.
Сто пажей назад.
* * *
Taк бежала по жизни, узнав и впитав на бегу
Мудрость многих писаний, и музыку многих наречий,
Вместе с ужином утренний кофе оставив врагу,
Налегке уходила на поиски истины вечной.
Где-то там, за спиною, пенаты и лары грустят,
Позабывшие запах домашнего свежего хлеба,
Океанской волной затопило дорогу назад
И слизнуло звезду путеводную с хмурого неба.
Пыль папирусов старых, пергаментов тысячи вёрст,
Клинья чьих-то словес, вбитых намертво в глину табличек,
Уводили всё дальше от кем-то насиженных гнёзд,
От короткого слова «любовь» и уютных привычек...
... Всё вернулось на те же круги, и, спустя столько лет,
Вновь стою в ожиданье у врат позабытого рая,
И тебя принимаю, как ночь принимает рассвет,
Как божественный дождь принимала когда-то Даная...
© Жаклин де Гё, 2011-2014.
© 45-я параллель, 2014.