Жаклин де Гё

Жаклин де Гё

Все стихи Жаклин де Гё

Friday night

 

Привет! Опять сидим, как будто не бывало

Ни месяцев тоски, ни долгих дней разлук,

Неспешно тает лёд на дне пустых бокалов

И стрелки на часах почти замкнули круг.

 

«Вы англичане, да? Я слышу по акценту», –

С улыбкой подмигнув, бармен кидает счёт.

Молчание полно непрошенных memento

И блюз, как горький дым, над стойкою течёт.

 

«Let's go, darling?» – ночь, окутывая плечи,

Нас бережно ведёт в страну любви и сна,

А вслед играет блюз, и подпевает вечер:

«Ты больше не одна... Ты больше не одна...»

 

Notre-Dame

 

Тяжко пропитаны плотною сыростью серой,

Тучи цепляются брюхом за шпили собора;

Скалят клыкастые пасти на башнях химеры,

Ветер доносит Te Deum церковного хора.

 

В стылую хмарь ноября яркий факел подброшен,

Тела коснулся костёр сотней жгучих ладоней,

Пламя желаний твоих, мой учёный святоша,

Дарит нам вместо любви злую пытку агоний.

 

«Ведьма, проклятая ведьма!» – ох, как тебе больно...

Похоть и злоба, и месть разрывают на части,

Корчишься, жертва моя и палач добровольный,

Тщетно пытаясь забыть об отвергнутой страсти.

 

Бросив в огонь то, что было мечтой и отрадой,

Пеплом развеешь, растопчешь, воздашь полной мерой.

...Я невесомо вспорхну над соборной громадой,

Грустно взгляну тебе вслед, сяду рядом с химерой...

 

 

* * *

 

Taк бежала по жизни, узнав и впитав на бегу

Мудрость многих писаний, и музыку многих наречий,

Вместе с ужином утренний кофе оставив врагу,

Налегке уходила на поиски истины вечной.

 

Где-то там, за спиною, пенаты и лары грустят,

Позабывшие запах домашнего свежего хлеба,

Океанской волной затопило дорогу назад

И слизнуло звезду путеводную с хмурого неба.

 

Пыль папирусов старых, пергаментов тысячи вёрст,

Клинья чьих-то словес, вбитых намертво в глину табличек,

Уводили всё дальше от кем-то насиженных гнёзд,

От короткого слова «любовь» и уютных привычек...

 

... Всё вернулось на те же круги, и, спустя столько лет,

Вновь стою в ожиданье у врат позабытого рая,

И тебя принимаю, как ночь принимает рассвет,

Как божественный дождь принимала когда-то Даная...

 

Абеляр – Элоизе

 

Солнце режет лучами застиранных облак полотнища,

Плавит снег на горбах черепичных оранжевых крыш,

И в глазницах зимы просинь влажного марта полощется... 

Я сижу у окна, вспоминаю далёкий Париж,

 

И другую весну, и бурление крови неистовой,

Взгляды, вздохи над томом Тацита и вкус твоих губ.

Забывая страницы пергаментных книг перелистывать,

Твой учитель гадал, ангел ты или демон-суккуб,

 

Притворившийся девушкой для совращенья теолога,

Что дурацкой гордыней успел прогневить небеса.

Укрывали прозрачные сумерки шёлковым пологом

Наш нечаянный грех, заглушали слова, голоса.

 

Я сижу у окна. Ветви яблонь, кривые и голые,

Слепо тянутся к небу в пустом монастырском саду.

Вся учёность бессмысленна. Прав был Сенека: «Non scholae...»

На беду повстречал я тебя. И познал на беду.

 

Мои книги сожгли. Мне не стать ни светилом, ни пастырем,

Я обычный монах, растерявший амбиции, спесь,

И уже не взлететь, не подняться ad astra per aspera,

Не вернуться ни в мир, ни в Париж.

Где мой путь?

Что я есть?

 

Жизнь потратив на букву догматов, на мёртвые знания,

Как же поздно я понял (Mon Dieu, что за горький сюрприз!)

Бог творит Абеляров не для изученья Писания,

А затем, чтоб швырять, забавляясь, к ногам Элоиз...

 

Аритмичный рэп

 

Я не люблю вискарь, не читаю глянец,

Я рэпаю как негро-американец,

Не понимаю, зачем в молоке пенки,

Для чего в часах секундные стрелки,

А на статуе Будды – лишние руки,

И откуда приходят мои рифмы и глюки.

Я стою на платформе, жду электричку.

Осень, слякоть, темно.

Отсырели спички.

Зажигалка сдохла.

Не пришёл паровоз.

На карте больше нету такой страны – Оз.

Вместо неё теперь Зелень-Сити.

Вам нужен билет туда?

Вот, возьмите.

Я всё равно не поеду – ни смысла, ни цели.

Там давно не живёт моя девочка Элли.

Там только дровосеки пилят баксы

И делят распил не отходя от кассы,

Их кардиограммы подделаны врачами,

Они мостят дороги благими кирпичами.

Паровоз не придёт – он гоняет составы

С баррелями масла для ржавых суставов.

А жевуны жуют вчерашнюю пиццу,

И у них одинаковые сытые лица,

А болтуны обсуждают на телеэкранах,

С каким счётом сыграли летучие обезьяны.

Я туда не поеду, мне и здесь хреново,

Ухожу с платформы – уже полвторого.

Привокзальная площадь.

И дождь и ветер.

Никого не проводил.

Никого не встретил.

Мне давно в голове не меняли солому,

Надо мной смеются все дуболомы,

Ливень смыл все черты лица без остатка,

Моя мимика стала линялою тряпкой,

Но мне всё равно – я не чувствую боли

С тех пор как Элли заснула на маковом поле.

Её дом дровосеки распилили на части,

Я больше не умею говорить слово «счастье»,

Ни мозгов, ни улыбки, ни зрелищ, ни хлеба.

Нарисуйте мне рот.

Я хочу плюнуть в небо.

 

Бах. Токката и фуга ре минор

 

В узорно-тёмных стёклах витража

Дробится лунный луч – живой, искристый,

Огонь свечи, от сквозняка дрожа,

Бросает свет на пальцы органиста

И клавиши.

Танцуют на стене

Размытые изломанные тени.

Созвучья рвутся вверх – туда, к луне, –

И по регистрам, словно по ступеням,

Взмывают с эхом наперегонки

Под купол, к нарисованному раю,

И вздохи труб протяжно-глубоки

И в сумраке соборном замирают

Аккорды, улетая в горний мир,

Откуда и мелодия и гений

Пришли когда-то...

И блестит сапфир

Ночного витража,

И вдохновеньем

Токкату наполняет органист –

Как будто два крыла, порхают руки,

Душа, сливаясь с музыкою, ввысь

Летит, тоскуя, растворяясь в звуке...

 

А в нише, между мраморных святых,

Дух призрачный ушедшего таланта

Стоит и слушает – украдкой в мир живых

Слетел он посмотреть на музыканта

 

Вечер перед Рождеством

 

Дождливый сумрак зимнего Шанхая

Декабрь, сочельник, 31-й год...

Хозяйка дома ёлку наряжает

Дюк Эллингтон по радио поёт,

 

Пахучие хвоинки колют пальцы

И сквозь гирлянды пёстрой мишуры

Белеют марципановые зайцы,

Мерцают разноцветные шары,

 

Но вдруг в переплетеньи тёмных веток

Почудится вечерний зимний плёс,

И тени на снегу, и силуэты

Трёх над рекою стынущих берёз,

 

В морозном небе тающие звоны,

Багрового заката тусклый глаз...

 

Как грустно смотрит с золотой иконы

В огонь лампады мудроликий Спас...

 

Воскресная милонга

 

Будоражащий ритм чуть надрывных аккордов гитары,

Хриплый голос певца, тусклым светом мерцающий зал...

Аргентинское танго танцуют нарядные пары

И кружат отражения в ложном пространстве зеркал.

 

Одурманиться ритмом, подобным шипучему Асти,

Раствориться в условно-дозволенной близости тел,

Дать глоток суррогатной, по нотам разыгранной страсти

Заскучавшему бесу – ловцу купидоновых стрел.

 

Быть всё ближе к партнёру, сливаться в единстве движений,

Познавая, даря познаваньем – дышать в унисон...

А потом, замерев в тишине посреди отражений,

Попрощаться, ответив улыбкой на взгляд и поклон.

 

И, стряхнув, как накидку, тепло мимолётных объятий,

Возвратиться в холодный и ясный рассудочный мир –

Мир устойчивых чувств, постоянных привычных занятий

И борьбы самолюбий, звенящих клинками рапир.

 

Гойя, Caprichos

 

Невесел смех, несладок грех –

Живу не так, люблю не тех,

Не тем святым поклоны бью,

И неминучую свою

Не с теми чашу пью...

И влёт

Стреляет прямо в душу тот,

Кто бьёт без промаха.

Опять

Горячей кровью рисовать

На чисто беленой стене,

Картоне или полотне

Трёхмерный мир пытаюсь, но

Кипяще-алым не дано

Мне плоскость превратить в объём –

И кровь, ссыхаясь в бурый ком,

Крошится с фресок и кистей.

Исчадья мрака всех мастей

Вокруг стремительно кружат

И манят за собою в ад, 

Льют в чашу яд запретных тайн,

Толкают заглянуть за край

Незримой бездны – мрак и тьма...

Довольно! Я схожу с ума!

Стреляй, невидимый стрелок!

...Как чёрен хлещущий поток

Безумной крови.

Вот он – цвет,

В котором дьявол скрыл секрет

Контраста, тени!

Не кармин,

А сажа образам картин

Даст глубину.

И жизнь.

И смерть...

 

Офортов травленая медь.

С гравюр глядят глаза старух,

Святош, развратников и шлюх,

Голодных демонов, судей,

Воров, попов, нетопырей.

Мой бред, кошмары, морок мой

Книготорговец городской

Кладёт под свет витринных ламп.

 

По три реала за эстамп.

 

 

Зимний ноктюрн

 

Ночь стрелками часов разделена на части –

На «было и прошло» и «может быть, придёт».

В углу горит свеча,

Настроил скрипку мастер,

И очереди ждут виола и фагот.

А за окном – мороз, и стёкла в льдистых розах,

И звёздным серебром мерцает небосвод

Под тихий шёпот струн: «Estindo, grazioso,

Что было – то прошло, но, может быть, придёт...»

Мешая сон и явь, сплетая быль и небыль

Плывут из-под смычка гирлянды грустных нот,

«Всё было и прошло! – звучит в полночном небе,

– Но, может быть, придёт,

Когда растает лёд...»

 

Июньское

 

Пить не надо из лужи – тогда вы не станете танком,

И не будете ползать со скрежетом на сеновал.

На Ивана Купалу в лесу расцветают поганки,

Потому что Мичурин так Дарвина истолковал.

Солнце медленно катится с неба на чахлые ёлки,

Кто-то лето повесил сушиться на старый забор,

А в подзорной трубе копошатся цветные осколки

И похож на посевы бактерий их пёстрый узор.

Всё проходит – бывал я и чистым, но чаще нечистым,

Не всегда шёл по жизни легко, но всегда налегке,

То морского козла на щите забивал с толкинистом,

То бездумно храпел до утра под щитом в гамаке...

Завтра выйду к железной дороге по ясным полянкам,

Откопаю зарытый под насыпью в детстве талант,

Поклонюсь на прощанье давно облетевшим поганкам,

И по шпалам уйдёт в горизонт ржавый мой Росинант.

 

Как будто в бурях…

 

«Пойдём обратно», – ты сказал.

Погода становилась хуже,

На пляже водоросли в лужах

Темнели. Надвигался шквал.

И мы, уйдя в прибрежный паб,

Пропахший стейками и пивом,

В окно следили за приливом.

Вода захлёстывала трап,

Прибитый к пирсу. И волной

Буйки швыряло под норд-остом...

Там, в прошлом, было всё так просто –

Залив. Гроза. И ты со мной.

 

Лето в деревне

 

А это был просто дом – он стоял у реки

И от него спускалась тропа к мосткам,

И лодка качалась у берега, и нырки

Плескались в мутной воде, ловили малька,

И на перекате дробился солнечный свет,

А ивы сплетали ветви в густую тень,

И весла к уключинам ладил с улыбкой дед.

И мне было восемь лет.

Нет.

Наверное, семь...

 

* * *

 

Лоскутки отшумевшего лета

В водостоках измокли давно,

Жёлтой охрою поздних рассветов

Осень красит своё полотно,

 

Время сыплется ворохом листьев

Во вселенских незримых часах,

Всё трезвее желанья и мысли,

Всё спокойней звучат голоса,

 

Лишь кого-то отчаянно ищет,

Тычась ветками в хмурую твердь,

Облетевшее дерево – нищий,

Растерявший последнюю медь...

 

Мальбрук

 

Marlbrough s'en va-t-en guerre,

Mironton, mironton, mirontaine...

Старинная солдатская песня

 

Шкатулка на комоде, старинный сувенир,

Мелодию заводит исправно репетир...

Солдатики в доспехах кружат под перезвон:

«Мальбрук в поход поехал...

...Мирантэн,

мирантэн,

миронтон»

 

Устал от пыльной скуки провинциальный мир,

И новые Мальбруки спешат надеть мундир,

Юнцы, сбиваясь в стаи под хлопанье знамён,

Задорно напевают:

«Мирантэн,

мирантэн,

миронтон!"

 

Где мальчик? Он в походе, и писем долго нет.

На стареньком комоде стоит его портрет.

В домах трясутся стены от топота колонн,

Грохочет марш военный:

«Мирантэн!

Мирантэн!

Миронтон!"

 

У Триумфальной арки построились полки,

Обвиты лентой яркой еловые венки.

На катафалках – лавры, печалится тромбон,

И мерно бьют литавры:

Мирантэн...

Мирантэн...

Миронтон.»..

 

Три залпа ухнут гулко – прощайте, «лорд Мальбрук»!

И выскользнет шкатулка из ослабевших рук,

И звоном захлебнётся заезженный рефрен:

«Бог весть... когда... вернётся...

...миронтон...

...миронтон...

...мирантэн.»..

 

Мастер

 

Тетради превращаются в золу,

Печной огонь, безжалостен и жгуч,

Уничтожает грозовую мглу

Ползущих над Ершалаимом туч.

 

Сгорает мир, придуманный тобой, –

Когорты императорских солдат,

Плащ белый, окровавленный подбой,

Истерзанный бессонницей Пилат.

 

И злой недуг с оскаленным лицом

Над жертвою хохочет из угла:

«Взгляни, ты мнил себя почти Творцом –

А ведь ты сам не больше чем зола!»

 

Уже нет сил за зло платить добром,

Молчать, терпеть, оправдывать Иуд,

Трясущих кошелями с серебром,

Полученным за твой распятый труп.

 

Каифа выдаст ордер на арест,

И рукопись в «буржуйке» догорит,

Над новою Голгофой встанет крест.

 

... Помилуй, Дьявол, наших Маргарит.

 

 

Межсезонье

 

Прощай! С уходом летних дней

Сама судьба разводит нас...

Средь облетевших тополей

Плетётся старый дилижанс.

 

Прощай! Развесил остролист

Свой алый бисер вдоль дорог.

А день так холоден и чист,

И пахнет прелью ветерок.

 

Прощай! Вернись обратно в дом,

Присядь привычно у огня,

Заполни чтеньем и вином

Свой первый вечер без меня.

 

Прощай! С высокого холма

Я оглянусь в последний раз...

И дальше к станции «Зима»

Покатит старый дилижанс.

 

Неболдинская осень

 

Случился русский бунт – дитя ошибок трудных,

Птенцы гнезда Петра покинули дворец,

Унылая пора настала. Смуты смутны.

И царственный пурпур, измазанный в багрец,

Назвали кумачом. И провели аресты,

Чтоб в золото одеть безмолвный наш народ,

А парадоксов друг, с Совдепом несовместный,

За Каппелем бредёт от бесов на восход,

Учёности плоды на юг бегут проворно,

Вслед – просвещенья дух, и милый идеал...

И слушает пиит с главою непокорной

Как на Тверском поют «Интернационал».

 

Ноябрьская сказка

 

Осень идёт по пустынному парку,

Красит мир в цвета золотистых грёз,

А за нею украдкой – предзимний карлик,

Седой и завистливый.

Он замёрз

В своём недоделанном полумире,

Где бесснежье выстуживает ноябри,

Где тучи, тяжёлые, словно гири,

Гнут к земле деревья и фонари;

Он тоже хотел бы уметь из предсмертья

Творить щемящую красоту –

Закручивать пёстрою круговертью

Ветер, листья, печаль и мечту,

Вплетать в вихры поредевшим кронам

Отблески солнца, и тонкую вязь

Ветвей чертить в синеве небосклона...

Но у него получается только грязь

И серые лужи на серой глине

Или чёрные – на асфальте аллей,

И он бредёт и бредёт в унынии

За осенью, тайно следит за ней,

Издали смотрит на плащ разноцветный,

Греется эхом певучих слов,

И оброненные золотые монеты

Превращает в гниль своих медяков...

 

О круговороте фруктов в природе

 

По орбитам планеты и звёзды несутся, электрон мельтешит, огибая ядро,

а усталое яблочко кружит по блюдцу, каруселит по МКАДу и кольцам метро...

Ой ты яблочко, плоть от запретного древа, да куда же ты катишься, розовый бок?

Всё по кругу, ни шагу ни вправо, ни влево – там коня потеряешь, тут пуля в висок. Сколько этих кругов ты уже отмотало, сколько раз пробежалось по синей кайме,

по маршруту без цели, конца и начала? Раз-пи-эр... Два-пи-эр... Остальное – в уме.

А на блюдечке мелочь, копейки да пенни, разный герб, но всё тот же товарообман.

Всем орлам – по решётке. Стрелкам – по мишени. А направо – аркан. А налево – капкан. Не свернуть, не скатиться с проклятого блюдца, укачало до бледности яркий ранет...

Нет кругов, на которые можно вернуться.

Есть движенье.

Есть бег.

Возвращения нет.

 

О предтечах

 

Им было нелегко, духовным нашим предкам –

Ни гувернёр-француз, ни немец-педагог

Поправить не могли смышлёным русским деткам

Новорождённых вирш несовершенный слог,

 

Нет классиков своих – изволь любить Расина...

Родной язык учил мальчишка-дворянин

Из слышанной в людской «Гори, моя лучина»,

Из песен ямщиков, из сказок и былин, –

 

Хоть и мудра латынь, и греческая ода

Прекрасна, и велик трагический Корнель,

Но разве описать словами Гесиода

Как воет по ночам за ставнями метель,

 

Как зимняя заря снега кармином красит

И за рябины гроздь дерутся снегири?

...Рифмует лицеист тайком по-русски в классе,

Не слушая давно урока де Будри.

 

О ролях и поэтах

 

Нить Мойры обовьёт послушные запястья –

Небесный режиссёр, исполнив свой каприз,

Мне выбрал амплуа без моего согласья,

Без права отыграть судьбу свою на бис.

 

Не отменить финал, не изменить развязку,

Но дух сильней, чем плоть, пока в руках перо.

Увековечь судьбой навязанную маску,

Пусть умер Бомарше – бессмертен Фигаро.

 

Средь бряцанья мечей играет скальд на арфе,

Героям павшим жизнь опять даря в веках,

Путь к вечности один – писать свою Del Arte,

И тает Мойры нить на связанных руках.

 

Создатель неспроста даёт талант к творенью –

Пусть занавес упал и рампы свет погас,

Но, маску подобрав, в грядущих поколеньях

Актёр сочтёт за честь сыграть на сцене нас.

 

Обычная история

 

Подобно паре звёзд, давно потухших,

В пустыне мироздания забытых,

Два человека, потерявших души,

Бредут устало по своим орбитам

 

Сквозь череду восходов и закатов,

Вдоль вешек никому не нужных целей,

Порой пытаясь обрести утрату

В обманчивом тепле чужих постелей,

 

А души, навсегда оставшись в лунной

Последней ночи длинного романа,

Идут в обнимку по песчаным дюнам

Cote d’Argent, смеясь и строя планы....

 

 

Одесса, 1920-й

 

Спасаясь от великого потопа

Все твари превращаются в непарных,

Его ковчег ушёл в Константинополь,

Её ковчег – в болгарский город Варну.

Лишь много лет спустя, из Сан-Франциско,

Она ему напишет виновато

Короткую и грустную записку...

Но почта не разыщет адресата.

 

Первопроходческое

 

За путеводною звездой лететь по гребням волн морских,

Скользить фигуркою резной до кромки шахматной доски

От зыбкой предрассветной тьмы до пустоты небытия,

От юного хмельного «мы» до грустного седого «я« –

Туда, где кончится доска и распадётся цепь минут,

Где больше нет в часах песка и обрывается маршрут,

Закат, и полночь, и восход сольются средь полярных вьюг,

И стрелка компаса замрёт, и всюду будет только юг,

И клацнет вечности затвор, в куски раскалывая лёд,

И, сбита выстрелом в упор, звезда с орбиты упадёт,

И твой ободранный фрегат, без парусов и без огней,

Безмолвно вмёрзнет в длинный ряд таких же призрачных теней…

 

Песенка английского моряка

 

Я навсегда запомню ту минуту

Когда мы отплывали из Плимута

Уже на небе занялась заря

Когда мы поднимали якоря

В рассветном небе надрывались чайки

И ветер надувал мою фуфайку

И остро пахло рыбой и смолой

И я не знал, вернусь ли я домой.

 

А после были штормы и туманы,

Чужие земли и чужие страны,

Мы плавали от родины вдали,

Неделями не видели земли.

Солёный пот с морской волной мешался,

Наш экипаж всё больше уменьшался,

Акулы пировали за кормой,

И я не знал, вернусь ли я домой.

 

Мы не нашли дороги в Эльдорадо,

Цинга и шрамы – вот и все награды,

Всё, что в карманах, тратили на ром,

Чтобы пореже вспоминался дом.

Мы до того от плаванья устали,

Что бунтом капитану угрожали,

И возвратившись наконец домой,

Я камни целовал на мостовой...

 

...А дома что? Всё продали с торгов,

Семья не вылезает из долгов,

Невеста, та, что обещала ждать,

Уже детей успела нарожать.

Всё изменилось – песни и фасоны,

Фасады зданий, нравы и законы,

И в Виндзоре сидит другой король...

...Я завтра уплываю.

Кто со мной?..

 

Письмо из осаждённого города

 

«Мы знаем, что всего один лишь день

Остался до решительной атаки –

Наш город – словно загнанный олень,

Которого вот-вот порвут собаки.

 

С рассветом запоёт сигнальный рог,

И Вы на штурм отправите отряды,

Кровавый вал затопит городок,

Покончив с многодневною осадой...

 

Что ж, если предначертано судьбой

Стать колосками в скорбной жатве Смерти,

Мы будем драться так, что этот бой

Надолго Вам запомнится, поверьте, –

 

За каждый переулок, каждый дом,

Пока есть силы и пока есть цели

Сражаться будет с Вами гарнизон

На гибель обречённой цитадели.

 

Мы Вам оставим лишь руины стен

На занесённом снегом пепелище.

Ни пленных, ни добычи – только тлен,

Да по ночам, как тени, волки рыщут

 

В развалинах, и предвещает мор

Вид неба, рассечённого кометой.

Мы просим Вас – подумайте, сеньор.

Ведь Вы христианин. Зачем Вам это?!

 

Не верится, что всё в последний раз –

Закат и звон колоколов собора...

Ещё не поздно отменить приказ,

Ещё есть время миром кончить споры.

 

Вплоть до утра мы будем ждать ответа.

 

Решайте – договор иль приговор.

 

Дано от Рождества Христова в лето...»

(Пергамент порван, дату кто-то стёр).

 

Питерский снегопад

 

Снег – это постаревший дождь,

На окна изморосью дышит,

Напялил статуям и крышам

Седые парики вельмож,

 

В пустынных парках ноября

Позёмно шаркает ногами,

Гоняя хлопьев оригами

От фонаря до фонаря,

 

А в небе блёклым остриём

Кромсает тучи лунный скальпель,

И вниз летят скелеты капель,

Когда-то бывшие дождём...

 

Предмартовское

 

Сколько на свете ненужных дел,

Сколько незначащих, лишних слов...

Между домами закат сгорел,

Сумраком небо заволокло.

 

Крошево серых февральских дней

Солью хрустит под катком зимы,

Свет за портьерой в чужом окне –

Яркая латка на ткани тьмы.

 

По тротуарам в который раз

Вечер бредёт... Хищно смотрит вслед

Жёлтым зрачком светофорный глаз.

 

А до прихода весны – сто лет...

 

Это было у моря…

 

Опять играет в башне королева

Шопена, и у моря веет бриз,

И вновь аккомпанирует напеву

Безусый мальчик – искус и каприз.

 

Oн смотрит победительно и гордо:

Калиф на час – нo всё-таки калиф!

Диезы и бемоли клавикорда

Умолкли... Лютни трепетный мотив

 

Прервался тоже... Оплывают свечи

И догорает за окном закат.

В ажурной пене тонет летний вечер.

Совсем как прежде.

Сто пажей назад.

 

 

* * *

 

на подмостках стремительной юности ты и я

потеряли друг друга в мелькании мизансцен

в ежедневности ленинградского бытия

среди старых дворов и побитых дождями стен

среди бронзовых статуй и бликов речной воды,

под ритмичный тяжёлый рок и помпезный туш

разошлись по маршрутам каждый своей судьбы

обронив отражения парочки в пятна луж

толком не попрощавшись – не знали, что навсегда –

разбежались по свету, не оглянувшись вслед...

 

интересно, тебе б хотелось вернуться туда,

в зачарованный памятью «город, которого нет»?

 

чтобы снова стоять на балконе, смотреть во двор,

и курить незабвенный «Космос», и чтоб опять

ты привычно ругался, что псих у нас режиссёр,

и нельзя же в театре сутками пропадать

чтобы белая ночь перламутровой грустью мир

обволакивала, и пахло дождём, весной,

и чтоб где-то рядом, в одной из смежных квартир

пел с магнитофона ещё не погибший Цой...