Миниатюры вокруг литературы

Из первых рук № 12 (72) от 21 апреля 2008 года

Миниатюры вокруг литературы

Страницы из записных книжек, дневников и рабочих тетрадей

Часть IV (Окончание. Часть I – 01.12.07, часть II – 11.01.08, часть III – 21.02.08)

* * *

…Перечитывая перед сном поэму Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», поймал его неожиданно на одном несоответствии. В самом зачине повествования он говорит, что на столбовой дороге сошлись СЕМЬ мужиков и перечисляет СЕМЬ деревень, из которых они вышли, а потом, объясняя, кто с какой целью вышел в этот день из дому, пишет, что «а ДВА братана Губины так просто с недоуздочком ловить коня упрямого в СВОЁ ЖЕ СТАДО шли», из чего видно, что они вышли из ОДНОГО И ТОГО ЖЕМЕСТА (ну не созванивались же они из деревни в деревню по мобильнику, чтобы идти куда-то в их ОБЩЕЕ стадо?). Таким образом, получается, что СЕМЕРО его героев вышли из ШЕСТИ деревень, а пришлёпнутая к списку Неурожайка оказывается здесь совершенно лишней. Не случайно она и добавлена к перечню деревень как бы уже вдогонку: «Неурожайка — тож», напоминая этим печально известную формулировку политического обвинения из хрущёвских времён: «...и примкнувший к ним Шепило».

(Впрочем, «чудит» Николай Алексеевич и дальше: к примеру, повторяя в главе «Крестьянка» перечисление деревень, из которых отправились в странствие его мужики, он вместо приведенного на первой странице поэмы списка, состоящего из «Заплатова, Дырявина, Разутова, Знобишина, Горелова, Неелова, Неурожайки — тож», даёт уже несколько отличающийся от него перечень, по которому его герои вышли из «Несытова, Неелова, Заплатова, Дырявина, Горелок, Голодухина — Неурожайки тож»).

* * *

Из случайных рифм:

«В небе звёзды созрели, как рожь, / а меня бьёт холодная дрожь: / вдруг планетою нашей в пинг-понг / поиграет вселенский Кинг-Конг? / Звезданёт со всей дури по ней — / и стряхнёт с неба зерна огней...»

* * *

…Просматривал привезенный мне на рецензирование журнал “Родная Кубань” (№ 4 за 2000 год) и еще раз перечитал поэму Юрия Кузнецова “Путь Христа”. Безусловно, с точки зрения поэтичности, это произведение — вершина его творчества, но неужели же он сам не увидел (и никто рядом с ним не подсказал), что по тем трактовкам образа Христа, которые он даёт в поэме, он является последователем отца Александра Меня, воспринимавшего библейские предания исключительно в культурологическом ключе? Вот, например, он описывает эпизод искушения Христа в пустыне, когда дьявол попросил его превратить камень в хлеб: « — ...Видишь тот камень? Быть может, то камень судеб. / Ежели ты Божий Сын, преврати его в хлеб... / Много веков предоставленный ветру и зною, / Камень лежал. Но Христос покачал головою, / Хоть и не ведал ещё, человеческий сын, / С кем он остался в пустыне один на один...»

Это Господь-то, получается, от самого сотворения мира знавший, что Ему суждено однажды прийти в наш мир и быть там распятым, Господь, в книге Которого записаны не только совершённые нами поступки, но и все “ещё не содеянныя нами” грехи, “не ведал”, с кем Он говорит?!

Или посмотрим чуть дальше на сцену спасения апостолов в море, когда Христос уснул в лодке, а вокруг разыгралась неожиданная буря (Мтф. 8; 23-26. Марк. 4, 35-36. Лук. 8, 22-25): «...Люди и волны смешались, как ужас и зло. / Парус сорвало и вёсла в щепы разнесло. / Утлая лодка зияла раскрытой могилой. / Люди кричали: — Сын Божий, проснись и помилуй!.. / И пробудился Христос от глубокого сна, / Топнул ногою на бурю, и стихла она... / Встал и пошёл через борт в глубину под волнами. / Глубже и глубже! И дна Он коснулся ногами. / Начал расти и расти, как покой в тишине, / А между тем Его ноги стояли на дне. / Вот показалась из волн голова золотая, / Вот от руки побежала гора голубая. / Бросили с лодки Ему бечеву, наконец. / Зычно поймал Он её за свободный конец, / Через плечо перекинул и шагом широким / Двинулся к берегу... / <...> / ...Уровень дна под ногами Его повышался, / Рост между тем с каждым шагом Его уменьшался... / В рост человека Он вышел на мелкий прибой...»

Как видим, Христос здесь претерпевает некую метаморфозу сродни приключениям Алисы в стране чудес — пока лодка находится на большой глубине, Он превращается в великана, а затем, по мере обмеления берега, становится меньше и меньше, и при выходе на берег возвращается к Своему первоначальному росту. Грех сравнивать, но аналогичные “фокусы”, как правило, демонстрируют либо злые колдуны, превращающиеся перед зрителями то в льва, то в мышь (сказка “Кот в сапогах”), либо же непосредственно сам бес, показывающий, что он может уместиться даже в небольшом рукомойнике (“Повесть о старце, просившем царскую дочь себе в жены”, ХV век), тогда как Господь к чудесам физиологического порядка прибегает как раз очень и очень редко.

Но Юрий Кузнецов, как мне кажется, воспринимает Евангелие исключительно на материальном уровне, из-за чего его поэма то и дело съезжает в грех неверия, а то и откровенного богохульства, как это, например, происходит в части, посвященной детству Иисуса, где у святого Иосифа при разговоре с Младенцем Христом якобы срывается с губ такое признание: “Матери даже неведомо, кто твой отец!”

Раньше за такие слова автор бы наверняка был отлучен от Церкви...

* * *

…Читал двенадцатый номер журнала “Наш современник” с поэмой Юрия Кузнецова “Сошествие в ад”, многие эпизоды которой подарили мне настоящее эстетическое наслаждение, как, например, строки: “То не птенец выпадал из гнезда родового, / То не мертвец поднимался из сна гробового — / Это разбойник явился — ни ночь и ни день, / Пала в долину его теловидная тень. / Глянул Господь на него и промолвил сурово: / — Встань и держись Моего обещанья и слова, / Да не побойся грядущих судеб и утрат. / Рай недалек. Но дорога пойдет через Ад”, или же такие, как: “Руки разбойник простёр, как моряк с корабля, / И возгласил первозданное слово: — Земля! — / Молвил Сын Божий, как истина ветхая днями: / — Это подобье. Земля у тебя под ногтями. / Глянул разбойник на грязные ногти свои / и зарыдал, и взалкал чистоты и любви...”

Однако рядом с чисто поэтической красотой и стройностью, поэма Ю. Кузнецова то и дело срывается в самую что ни на есть откровенную ересь, выдавая в авторе закоренелого материалиста, не понимающего, что перед Богом находится не сам разбойник, а только его ДУША, и, стало быть, откуда же у нематериальной сущности может быть “земля под ногтями”?..

Аналогичное недоумение вызывают сцены, в которых Господь ходит по Аду и задаёт всем встречным вопрос: “Где Сатана?”, — как будто бы с Богом можно играть в прятки, спрятавшись от Него за сундуком или печкой! Здесь в поэте снова говорит материалист, не признающий Господнего ВСЕВЕДЕНИЯ и того факта, что Ему не надо никого ни о чём спрашивать, ибо Ему ведомо не только то, кто где находится, но и, как говорится в молитвах, “и вся несодеянная нами” открыта.

Весьма пародийно, на мой взгляд, выглядит картина возвращения головы Иоанну Крестителю, напоминающая аналогичную сценку с возвращением оторванной котом Бегемотом головы конферансье Жоржу Бенгальскому, происходящую в романе Булгакова “Мастер и Маргарита”, где: “Кот, прицелившись поаккуратнее, нахлобучил голову на шею, и она точно села на своё место, как будто никуда и не отлучалась. И главное, даже шрама на шее никакого не осталось. Кот лапами обмахнул фрак Бенгальского и пластрон, и с них исчезли следы крови...” Почти то же самое происходит и в поэме Кузнецова, где Господь встречает идущего с головой под мышкой (!) Иоанна и спрашивает его (опять — спрашивает; опять, ЗНАЯ ВСЁ, зачем-то задает ему нелепый да ещё и с явной долей иронии вопрос): “...Иоанн, что случилось с тобой? / Голову ты обронил, как скупец — золотой.” (Как будто бы Он не знает, что Иоанн лишился головы из-за проповеди Его же пришествия! Получается, что Господь просто пытается красоваться перед сопровождающим Его по Аду Юрием Кузнецовым Своим остроумием...) Выслушав ответ Предтечи о том, как его обезглавили по требованию Саломеи (при этом рассказ сопровождается такими подробностями, как сообщение о том, что блудница “обстрекала” голову пророка менструацией, из-за чего теперь та не пристаёт к костяку), Христос делает почти то же, что и кот Бегемот в романе Булгакова, а именно: “Глянул на голову Бог и во имя Своё / Взял и поставил на прежнее место её. / И приросла голова, и, ни мало ни много, / Встретились вровень два взора: пророка и Бога...”

Стремление к максимальной занимательности изображаемых сцен приводит к тому, что некоторые из них начинают смотреться как кадры современных мультфильмов. Так, например, абсолютно по-диснеевски воспринимается сцена с встреченным в Аду французским врачом-философом Ламетри, который ведёт себя, как персонажи мультиков, то рассыпающиеся на детали, а то вновь собирающиеся воедино: “Был он так худ, что себя разобрать мог на части. / Как мы увидели, он это делал отчасти. / Левую руку выкручивал правой. Стонал, / Но продолжал... Чёрт косматым ударом вогнал / Лысую голову грешника между плечами. / Грешник рассыпался, тупо мигая очами. / Стал собираться со скрипом у нас на виду. / Чёрная крыса мелькнула и скрылась в аду. / Духом собрался сперва, а потом уж и телом, / Так и скрипел, собираясь и в общем, и в целом. / Встал и ощупал себя и промолвил: — Добро! — / Но спохватился: — Проклятье! А где же ребро? / — Крыса его утащила!..” (и так далее). При чтении таких строк на память приходят кадры из фильмов про Робокопа, Терминатора и других саморемонтирующихся персонажей американского кино, но только не мысли о спасении души.

И вот такие — по-мультфильмовски хохмаческие — эпизоды соседствуют в поэме с довольно обширным перечнем тех, кого Ю. Кузнецов определил (исключительно своей собственной волей!) в ряды грешников. Среди обречённых им на адские муки находятся и Гоголь, и Белинский, и Тютчев с Денисьевой, и Лев Толстой, и А.Ф. Керенский, и погибший в бою генерал Лавр Корнилов, и расстрелянный красными под Иркутском генерал Колчак, и жестоко убитый кулаками мальчик Павлик Морозов, а далее — на равных с ними — Троцкий, Ленин, Свердлов, академик Сахаров, писатель Солженицын, генсек Горбачёв, президент Ельцин, а также Чубайс и иная сволочь. Как будто поэт никогда и не слышал о том, что погибшие в бою — достойны рая (тем более что генерал Корнилов защищал БОГОУСТАНОВЛЕННУЮ власть в России!), а убийцы (в том числе и расстрельщики Колчака) забирают на себя грехи своих жертв, освобождая их от ответа за них перед Богом, не говоря уж о том, что Павлик Морозов принял МУЧЕНИЧЕСКУЮ смерть и вообще может быть достоин причисления к лику святых. При этом по поэме рассыпано староверовское написание имени Господа — “Исусе” (вместо православного “Иисусе”), а адресованным к Богу молитвам героев приходится в их пути “обогнуть Сатану”, как будто они похожи на автомобили с гуманитарной помощью, которым приходится объезжать откуда-то взявшийся посреди дороги столб.

Понятно, что всё это ни в коей мере не снижает чисто ПОЭТИЧЕСКИХ достоинств поэмы Юрия Кузнецова, а только свидетельствует о том, что её автор находится ещё лишь на пути к обретению Бога, познать Которого ему пока что мешает въевшийся в него за предшествующие годы материализм. Но само стремление поэта прийти к вере является очень показательным для нашего времени и несёт в себе обещание наиболее перспективных в художественном и философском планах открытий…

* * *

Из случайных рифм (написал, глядя на то, что читают вокруг меня пассажиры столичного метро:

«Мы выросли отнюдь не дураками, / коль пол-Москвы читает Мураками...»

* * *

…На улице дождь. У меня поднялась температура и течёт из носа, а потому я остался дома и читал журналы. Прочитал в ноябрьском номере “Москвы” за 2001 год повесть Веры Галактионовой “Большой крест”, о творчестве которой мы на днях спорили с Сергеем Куняевым в нашем Правлении, — страшную, просто-таки кричащую историю о голоде в Поволжье, о том, как вымирали целые семейства и селения. Но дело в том, что эта история изложена Верой в практически уже забытой всеми сказовой манере, стилизованной под речь девяностолетнего старика-волжанина: “...Я чай к ней заежжял! Попроведал: как жа! Вот она и рассказывала. Баит, мое дети отца трезвого — не видали. Больно её Григорий-то пил. И умнай, и красивай, уж детей пятеро было, а он — токо пил без просыпу. И вот, он пьянай на санях во весь хлыст лежит, и не чует, знашь, куды их с детями на погибель в киргизы вёзут. Токо уж когда в вагоны скотски их стали в холодны загонять — тогда токо очкнулси маненько...” Спор наш с Куняевым касался не того, хорошо это или плохо, ибо повесть сделана очень сильно и читается, хоть и трудно, но с полным сопереживанием к судьбам героев; суть спора заключалась в том, может ли на опыте Вериных сказов появиться её литературная школа. Сергей уверяет, что лет через тридцать так будут писать уже многие, а мне кажется, что это не более как лабораторные опыты и, какими бы интересными они ни были, они только опытами и останутся. Ведь уже сегодня таким языком не говорят даже в отдалённых сёлах, от чьего же тогда имени будут писаться эти сказы, если исчезают сами носители сказового языка? То есть воссоздавать данную манеру в порядке эксперимента будет, конечно, можно, но она будет вынуждена описывать только давно прошедшую эпоху, то время, когда были старики, впитавшие в себя этот исчезнувший ныне язык. Но ведь это себя рано или поздно исчерпает, а к современности, на пересечении с которой как раз и мог бы возникнуть наиболее интересный эффект, эту манеру изложения уже никак не притянешь, — от чьего, спрашивается, имени можно будет писать рассказ, если в реальной жизни не осталось ни одного из носителей сказовости?..

* * *

Из случайных рифм:

“Я живу, как сказочный Емеля: / у меня — ни сайта, ни Е-maila, / вдоль Сети брожу я, как @, / на морозе выстывший гуляка...”

* * *

…Вечером случайно включил телевизор и наткнулся на трансляцию встречи Евгения Евтушенко с юными поэтами. Сильно постаревший Евгений Александрович (ну просто старичок старичком, личико худое и сморщенное, и только глаза горят неестественным огнем) был просто-таки в опупенном (не нахожу другого слова!) костюме темно-малинового цвета, украшенном спереди какими-то немыслимыми золотыми и серебряными ромбами. Ребятишки лет 14—17 читали ему свои стихи и задавали вопросы. Одна девочка спросила, почему он, называя себя русским поэтом, не живёт в России, и он на это страшно обиделся. Мол, как это я не живу в России! Я столько раз в году приезжаю сюда, выступаю в разных городах, вот и теперь собираюсь поехать и в Грузию, и на станцию Зима, и в Хабаровск... И вообще, дескать, я всё время думаю о России и ношу её в своём сердце, а в США я только читаю лекции в университетах. Это большинство депутатов российской Госдумы не живут в России, потому что служат интересам западного капитала, а я своим поэтическим словом служу интересам единственно России. Так что это абсолютно неверный взгляд на ситуацию, и вы не уподобляйтесь Андрею Вознесенскому, который на вопрос о том, какое место занимает в сегодняшней русской поэзии Евгений Евтушенко, только пожал плечами и сказал: “А при чем тут русская поэзия?.. Он ведь теперь в Америке живёт...”

Говорил Евгений Александрович много и интересно, да он и всегда был мастером покрасоваться перед публикой, так что владеет этим искусством в высшей степени виртуозно, но вот в том, что касается его якобы не утраченной по заграницам “русскости”, он, мягко говоря, показался мне не совсем объективным. Ну какой он сегодня, на самом деле, русский поэт? Он — респектабельный американец, эдакий заморский богач, владеющий недвижимостью в России, куда он время от времени наведывается, чтобы заработать здесь выступлениями на телевидении и в газетах дополнительные деньги. Между ним и народом России лежит сегодня не только Атлантический океан, но и та обретенная Евтушенко (благодаря его антисоветизму и поддержке ельцинского курса прозападных реформ) материальная обеспеченность, которой и близко нет у подавляющего большинства рядовых граждан России, а также его не сопричастность нашим нынешним проблемам и наличие “резервной родины” за спиной, где можно переждать любые российские бури и катаклизмы. Нам-то их пережидать (а точнее сказать — переживать) предстоит не где-нибудь в Оклахоме, а здесь, в своем собственном полуразваленном Отечестве. Так что не так уж и не прав получается Вознесенский. Русская поэзия — сама по себе, а Евтушенко — сам по себе. Американский поэт, пишущий о России. Только и всего.

* * *

Прочитал в «Ночном поезде» М.Н. Загоскина эпизод, который можно поставить эпиграфом к статье или даже книге о сегодняшней критике:

« — ...Вот то-то, племянник, если б ты поменьше знал французских, а побольше русских слов, так и не попадался бы впросак, как безграмотный, и не мешал бы мне рассказывать.

— Виноват, дядюшка, но я читал в одной критике...

— Эх, братец, охота тебе читать всякий вздор!..»

* * *

…В одной из попавших мне в руки газет прочитал информацию о том, что каждый российский спортсмен, завоевавший на олимпиаде в Афинах золотую медаль, получит по 50000 долларов. И я подумал: что это, если не самая настоящая ДИСКРИМИНАЦИЯ? Почему за достижения в области спорта — государство платит кому-то деньги (да ещё какие!), а, скажем, за достижения в области литературы — ни фига? Ведь из этого следует, что спортсмены для государства — это высшая каста, а писатели — низшая. Таким образом, мы наблюдаем пример превращения России в РАСОВОЕ государство, только вместо этнического деления у нас воцаряется сословное или, точнее, профессиональное.

* * *

…Остановившись на минуту возле газетного киоска в подземном переходе, я услышал ненароком обрывок разговора, очень похожего на срежиссированную кем-то анекдотическую сценку:

— Молодой человек, у вас есть «Семья»? — спросила у парня-продавца пожилая женщина.

— Нет, — ответил он. — «Семьи» у меня не осталось, разошлась.

— Это плохо. Новая-то теперь не скоро появится...

— Ничего! Зато полно «Спорта» и «Досуга». Есть «Власть», «Деньги», «Кайф». Разве этого мало?..

Вот так сама жизнь упражняется в сочинении забавных сюжетов. Не надо ничего и выдумывать — только примечай да записывай.

* * *

…Находясь осенью 2003 года в Самаре, где я не совсем удачно участвовал в избирательной кампании, баллотируясь в депутаты Государственной Думы, я узнал, что в эти дни Москве умер Юрий Поликарпович Кузнецов, поэт, с которым я вёл спор по поводу его поэм о Христе. И у меня родились такие строки:

«Жил поэт среди русских равнин, / он в стихах своих мыслил не мелко. / Говорил о себе: «Я — один. / Остальные — обман и подделка!» // Он сюжеты срывал, как с куста — / пел про Вовочку, про маркитантов, / про Царевну-Лягушку, Христа — / всем на равных хватало таланта! // Всех он выстроил в рифменный ряд, / наделив сочинённой судьбою, / ну а после — отправился в Ад / и повёл их туда за собою. // Но вскричал адских бездн господин, / увидав, что невыгодна сделка: / «Остаёшься у нас — ты один. / Сам сказал, что другие — подделка!..»

Мои коллеги по Союзу писателей, скорее всего, на меня за эти строчки крепко обидятся, они ведь относились к нему при жизни и относятся после смерти с беспрекословным почтением, как к настоящему идолу, а я считаю, что его поэзия заслуживает самого серьёзного обсуждения, которому бы не мешали ни дружеские отношения с поэтом, ни имевшие место размолвки. Ведь его стихи и поэмы продолжают теперь своё самостоятельное существование, оказывая почти такое же влияние на умы читателей, как и наследие Льва Толстого. Который, как мы помним, был за свои писания отлучён от Церкви…

* * *

…История России — это наглядная иллюстрация её отклонения от Божественного кода бытия, явленного нам святыми Кириллом и Мефодием в славянской азбуке. А литература — это как бы стенограмма огреховления народа…

* * *

…Весь день думаю над увиденной вчера по телевизору церемонией вручения кинематографических премий “Золотой Орёл”. Наверное, это именно то, чего сегодня так не хватает нашей литературе, чтобы вернуть к себе внимание власти и общества. Существующие на текущий момент три десятка премий (имени Твардовского, Фета, Лермонтова, Прокофьева и других) остаются почти абсолютно вне поля видимости российских СМИ, а в это время литература все больше утрачивает свое былое влияние на умы и уходит на обочину общественной жизни.

Собрать бы за один стол директоров крупнейших российских издательств да обговорить с ними вопрос о создании литературной премии в духе “Золотого Орла”, которая бы вручалась по итогам года сразу по двум-трем десяткам номинаций: за лучшее художественное произведение большой формы на русском языке, за лучшее переводное произведение, за лучшее произведение мемуарного жанра, лучший дневник, лучшую критику, лучшее оформление книги, лучший проект года, за самую коммерчески выгодную книгу, самую изящную книгу, самое актуальное произведение, за создание образа настоящего героя и так далее — чтобы это было выгодно и издателям, и реализаторам, и писателям. Включить в орбиту премирования двух-трех иностранных писателей, придумать премию зарубежным издательствам (например, за пропаганду русской литературы на Западе), устроить из всего этого грандиозное шоу с участием звезд кино и эстрады (ведь можно учредить номинации и за литературные произведения, наиболее успешно экранизированные, и за стихи, наиболее часто положенные на музыку), так что это будет не менее эффектно, чем то, что устроил для своих киношников Никита Михалков. Но как это сделать реальностью? Может быть, свести воедино все те премии, что уже существуют? Но как это сделать, если они финансируются в основном мэрами и губернаторами, которые хотят проводить церемонии вручения именно каждый в своём регионе? Вот в чём вопрос…

* * *

Из случайных рифм:

«Россией правит криминал, / гребёт в карманы “чёрный нал”. / А мы лежим, как труп в гробу, / с тремя шестёрками во лбу...»

* * *

…Теперь-то я знаю: писателем становятся только тогда, когда обретают твёрдые национальные, религиозные, творческие, идейные и другие позиции, то есть становятся сначала ЛИЧНОСТЬЮ. До этого пишущий человек — просто литератор, расходующий данный ему от Бога талант не на реализацию его мессианской концепции, а на создание только локальных произведений-картинок (как бы ни хороши были его произведения сами по себе), распыляющих собой внимание читателя и тем самым уводящих его в сторону от пути спасения души и Отечества.

Пока я не вошёл под своды православной духовности, мой жизненный опыт и мои литературные знания кружились вокруг меня, как калейдоскоп разгоняемых ветром осенних листьев, не только не помогая в творческом становлении, но, наоборот, маня то одной, то другой формалистической псевдо-истиной, растягивая мой мировоззренческий инфантилизм до недопустимых возрастных пределов. Стыдно вспоминать, но, дожив до тридцатилетнего рубежа, я, как какой-нибудь семнадцатилетний ученик Вознесенского, задрав штаны, вдруг пускался бежать за авангардистами, выкрикивая: «...Чарль100н. Ра100чители. Хва100вство. "Роллинг-100унз". 100лыпинские. Хре100матийно. Чи100ган. По100ронись! За100порилось. Про100и...», — а то вдруг, завидев на горизонте стаю постмодернистов, как заученный киплинговским Маугли закон джунглей, тут же затягивал: «Мне четырнадцать лет. Наши танки гарцуют по Праге», — надеясь, что и я, как сказочный гадкий утенок, буду сейчас замечен и принят в сообщество на равных.

Но номер не проходил. Хоть ни одна из стай меня не заклевала, но ни одна и не приняла. Меня просто НЕ ЗАМЕЧАЛИ. Да было бы, наверное, странно, если бы подражательно-модернистская аранжировка моих стихотворений заслонила от кого-нибудь их консервативно-традиционную сущность. Ну кого можно обмануть, перешив лэйбл джинсов "Супер-райфл" на отечественные штаны марки "Чебурашка"? Да, я любил поэзию Мандельштама, переводил на украинский язык стихи Пастернака, с интересом следил за начавшими появляться в перестроечной печати стихами Александра Еременко и поэтов близких к нему направлений, но сам-то я в своем творческом методе ставил на первое место не формалистическое "как писать?", а наше извечно русское "во имя чего писать?"

Уже несколько лет я занимался изучением таинственного и многослойного "Слова о полку Игореве", перелагал на язык рифмованной поэзии древнерусские духовные стихи, молитвы, псалмы, фрагменты Евангелия, "Физиолога", "Слова о Законе и Благодати" — как же мог я, при всей моей тогдашней симпатии ко всем поэтическим «-измам», поставить форму выше содержания?

"Поэт в России больше, чем поэт", — сказал однажды еще не упавший в моих глазах до уровня Искариота Евтушенко, и эта формула говорила мне о сути творчества полнее любых поэтико-философских теорий. Нравственность — вот тот "смертный грех", который сразу же разглядели в моих стихах апологеты "новой волны" и который, как воздух в погружаемом в воду мяче, выталкивал меня из их подводного мира западной ориентации на открытую ветру и солнцу жизни поверхность нормальной русской литературы. Той, что равнялась не на Пригова и не на Аксёнова, а на Пушкина и Достоевского…

* * *

К литературе и литературному языку практически невозможно подходить с теми же мерками, что и к другим видам человеческой деятельности, ибо литература представляет из себя не что иное, как РОД ЛЮБВИ, и процесс создания литературного произведения протекает по тем же самым законам, что и процес развития любовного чувства. Взглянем для примера на фазы развития любовного чувства и сравним их с этапами литературно-художественного творчества. С чего обычно начинается интимное чувство? Наверное, прежде всего — с мечтаний о самом этом чувстве, с любовного томления, которое охватывает человека, делая его сон неспокойным, а взгляд отрешенным.

Примерно то же происходит и в творчестве в период, который можно назвать ВЫНАШИВАНИЕМ ТЕМЫ. Писатель еще не знает, что именно он будет писать, но пальцы уже "тянутся к перу, перо — к бумаге", и он чувствует, что в сердце и в уме зарождается тема будущего произведения.

И вот, словно ЛИЦО в уличной толпе, словно промелькнувший образ той или того, кто смутно предчувствовался нам в беспокойных снах и мечтаниях, перед мысленным взором автора проносится ИДЕЯ его будущего творения. Конкретика этой фазы творчества может быть разной: один увидит общий сюжет своего произведения, другой — только тему его, третий — образ своего героя или какую-нибудь одну сценку... Например, к герою булгаковского "Театрального романа" Максудову (сквозь которого зримо проступают биографические черты самого Михаила Афанасьевича) роман явился во время грустного сна: "Мне снился родной город, снег, зима, гражданская война... Во сне прошла передо мною беззвучная вьюга, а затем появился старенький рояль и возле него люди, которых нет уже на свете. Во сне меня поразило мое одиночество, мне стало жаль себя. И проснулся я в слезах...

Дом спал. Я глянул в окно. Ни одно в пяти этажах не светилось, я понял, что это не дом, а многоярусный корабль, который летит под неподвижным черным небом...

Так я начал писать роман".

Далее наступает самый, может быть, тревожный этап и любви и творчества — поиск этого самого мелькнувшего образа, попытка встречи с тем случайно увиденным где-то объектом наших чувств или — относительно творчества — разработка мелькнувшей темы, ее конкретизация.

Наконец, наступает момент, когда можно воскликнуть: "Вот она!" — т.е. мы встречаем свою любовь воочию, знакомимся с ней. То же самое происходит у писателя при появлении фабулы — то есть той событийной основы, которая ляжет в фундамент его будущего сюжета.

Потом, как в любви начинаются свидания с постепенным узнаванием друг друга, так в творческом процессе начинается персонификация героев, проработка отдельных сюжетных линий, ходов, сценок, диалогов. Идет работа над произведением, равнозначная интимной дружбе.

Но, как не бывает любви без ссор и размолвок, так не бывает гладкостей и в творчестве. Иногда случаются у писателя и потери сюжетной нити, и спад вдохновения. И так же, как неожиданные поцелуи от любимых, случаются и неожиданные творческие удачи: находки каких-либо сценок, удачных реплик и тому подобное.

На этом этапе творчество напоминает собой любовную игру, некие интимные шалости, выражающиеся в использовании неожиданных сюжетных поворотов, дерзких ходов, смелых диалогов и других нетрадиционных приемов.

И наконец, наступает пик любовных отношений — СБЛИЖЕНИЕ, познание друг друга. Это не значит, что в произведении должна непременно появиться постельная сцена, ее там может вообще не быть, ибо автор может писать не о любви, а, допустим, о войне или о творчестве. Но в произведении должна наступить КУЛЬМИНАЦИЯ — момент наивысшего сближения писателя со своим произведением, его проникновение в психологию описываемых событий и характеры персонажей.

Ну, а потом, как и в жизни, все заканчивается — и любовь, и произведение, — и наступают: в жизни разлука, а в творении — эпилог. Дальше у всех бывает по-разному: один всю жизнь вспоминает минуты прошедшей близости, другой все тут же забывает и погружается в новое любовное приключение или — соответственно — во власть нового сюжета.

А бывает, что единожды встреченная любовь не отпускает от себя, соединяет людей в многолетние семейные союзы. Так бывает и в творчестве, когда автор не может расстаться со своими героями, и это приводит к созданию эпопей, циклов рассказов, сериалов и тому подобного.

Бывает же, что у одного из любящих появляется и другой партнер, то есть любовник, что заставляет его разрываться между двумя (а то и больше) объектами страсти. Точно так же происходит, когда автор работает параллельно сразу над несколькими вещами — пишет роман, статью, отвечает на какую-нибудь анкету и так далее.

В свете такого "амурного" подхода к литературе оказывается любопытно взглянуть на то, как он проявляется в различных творческих направлениях. Если мы, например, посмотрим с этой точки зрения на ПОСТМОДЕРНИЗМ с его отношением к жизни как единому тексту и тягой к скрытому цитированию чужих произведений, то увидим, что это множество замаскированных в произведении чужих фрагментов напоминает собой групповой секс в темной комнате, где участникам, пресытившимся чистыми отношениями, для оживления притупившихся эмоций предлагается угадывать, чья это нога, грудь или плечо им подвернулись (т.е. откуда взята та или иная цитата, скрыто введенная в текст произведения).

БРАКОМ ПО РАССЧЕТУ, не имеющим никакого отношения к настоящей любви, была у нас в эпоху соцреализма так называемачя "литература социального заказа", не доставляющая радости ни ее творцам, ни читателям (а судя по тому, что время от времени появляются книги типа "Это наш завод: страницы истории Новокуйбышевского нефтеперерабатывающего". — Самара, 1996, — литературные отношения этого типа продолжают существовать и сегодня, устраивая и заказчиков, и исполнителей).

Ну и совсем не имеет ничего общего с любовью сегодняшняя масскультура, произведения которой создают по принципу ПУБЛИЧНОГО ДОМА — лишь бы удовлетворить самые низменные запросы читателей и книжного рынка.

Таким образом, если литература действительно не что иное как РОДЛЮБВИ, то это говорит о том, что мы очень плохо знаем мир, которым пользуемся. Ведь Господь нам сказал: "Аз есмь Любовь", — а Бог мире разлит повсюду, значит, нужно стараться жить так, чтобы увидеть эту разлитую в мире Любовь во всех явлениях и процессах, и именно ее сделать объектом литературы. Потому что человечество может спастись ТОЛЬКО ЛЮБОВЬЮ. К Родине. К женщине. К Богу. К миру... Ко всему тому, что как раз и вмещает в себя Литература. Копилка всемирной любви...

* * *

…В знаменитой книге Марка Твена про Тома Сойера есть один запоминающийся эпизод, предшествующий началу потасовки Тома с незнакомым мальчишкой. “Ты трус и щенок! — исчерпав все угрозы, говорит незнакомцу Том. — Вот я скажу моему старшему брату — он одним мизинцем отколотит тебя. Я ему скажу — он отколотит!” — “Очень я боюсь твоего старшего брата! — парирует соперник. — У меня у самого есть брат, еще старше, и он может швырнуть твоего вон через тот забор”.

(Оба брата, как признаётся в скобках сам автор, являются ничем иным как чистейшей в ы д у м к о й.)

Битва таких же несуществующих “старшихбратьев” всякий раз приходит мне на память, когда я читаю материалы литературно-критических “круглых столов”, теоретические статьи или интервью с некоторыми из популярных критиков, поминутно повторяющих с том-сойеровскими интонациями: “А вот Джойс!.. А вот Пруст!.. А вот Кафка!..”

Читаешь — и так и видишь, как исполинского роста Кафка швыряет своим мизинцем за высокий забор фигурки разбираемых в статье или споре писателей...

Но я-то, допустим, понимаю, что якобы с п о р я щ и е между собой критики просто обмениваются некими знаковыми с и м в о л а м и, наподобие киплинговского закона джунглей сигнализирующими каждому из их оппонентов: “Ты и я — одной крови”, — а вот как относиться к подобным диалогам рядовому читателю? Он ткнется в “Знамя”, ткнется в “Молодую гвардию”, ткнется в “Новый мир” или другие авторитетные некогда журналы, схватится за произведения лауреатов Букеровской, Антибукеровской, Шолоховской, Пушкинской или какой-нибудь иной из расплодившихся в сегодняшней России литературных премий — и...

И не увидит там ничего искомого. Ни отечественных Джойсов, ни Фаулзов, ни Камю. Более того — он будет искать там привычные п о в е с т и или р о м а н ы, а обнаружит — т е к с т ы. Будет искать проникновение в с о ц и а л ь н ы ек о н ф л и к т ы, а наткнется единственно на описание б а н д и т с к и х р а з б о р о к. Возжаждет шекспировских с т р а с т е й, а его ткнут носом в э р о т и к у и п о х а б щ и н у. Бросится за спасением к высокой п о э з и и и увязнет в нуднейших подделках под Бродского или не обезображенных интеллектом виршах Пригова. Ничего не понимая, он попробует найти объяснения своим сомнениям в статьях какого-нибудь заполонившего все журналы Курицына или Золотоносова, но, почитав их, поймет только то, что его нынче держат за д у р а к а.

А он — далеко не д у р а к.

Вспомним — разве ему нужна была помощь Курицына, чтобы разобраться, скажем, с прорвавшимся к нам в свое время романом Габриэля Маркеса “Сто лет одиночества”? Или он проглядел далеко не реалистические повести Павла Вежинова? Не понял поэзию Уильяма Джей Смита?..

Да для него — Хемингуэй давно уже стал роднее Пушкина и Толстого, а стихи Роберта Бернса он поет в застольных компаниях вместо пресловутого “Шумел камыш”.

Но вот с е г о д н я ш н ю ю нашу литературу — он читать не хочет. Ни традиционалистскую, ни модернистскую, ни тем более постмодернистскую. Потому что первая из названных — вялосюжетная и с к у ч н а я, вторая — пустаяи п о ш л а я, а третья — вообще похожа на в и н е г р е т из чужих цитат и сюжетов, сдобренный сексуальными мечтаниями автора да его неудовлетворенными амбициями.

А читателю — как самому обыкновенному м а л ь ч и ш к е — нужен такой герой, которому бы просто ХОТЕЛОСЬ ПОДРАЖАТЬ. Не вызываемые воображением критики “старшие братья”, а такой герой, на месте которого хотелось бы оказаться и ПАЦАНУ, и взрослому МУЖЧИНЕ.

(Таков, например, герой “Трех мушкетеров” д'Артаньян, пленяющий воображение мальчишек своими поединками с гвардейцами кардинала, а воображение мужчин — сценками с прекрасной мадам Бонасье. Таковы главные герои “Дубровского”, “Адъютанта его превосходительства”, “Земли Санникова”. Такими еще недавно воспринимались Павка Корчагин, Овод, герои романтической прозы Олега Куваева...)

А вот персонажи сегодняшних книг и фильмов, являя собой образцы супер-ЛЮБОВНИКОВ, супер-БОЙЦОВ, супер-БИЗНЕСМЕНОВ и так далее, в то же время обладают таким поразительным качеством, как почти полное отсутствие синдрома подражания им. Ну, вот какой, скажите, Терминатор может сравниться с былой популярностью Василия Тёркина? Какой Коломбо в состоянии тягаться с нашим Штирлицем? Какой, на фиг, Эдичка встанет рядом с липатовским Столетовым (хотя негров любили и тот, и другой, только каждый — по-своему)?..

Увы, но тысячелетний читательский опыт Росси показывает, что ни железные бицепсы, ни железная воля, ни железный фаллос не способны сами по себе конкурировать с наличием у литературного героя ДУШИ, еще не утратившей способности ЛЮБИТЬ, СОСТРАДАТЬ БЛИЖНЕМУ и стремиться к простому человеческому СЧАСТЬЮ. Без чего, собственно говоря, все нынешние литературные и кино-супермены — не более, как заводные игрушки...

* * *

“Дело поэзии — связывать или, по крайней мере, сближать ДУХ и ФОРМУ”, — сказал в своей книге “Самосев” Филипп Жакоте, дав этим, сам того, может быть, не ведая, ключ к ответу на вопрос, что такое есть ВЕРЛИБР. Ведь поэтическая форма — это особая организация художественной речи, которая характеризуется такими показателями как РИФМА, РИТМ (причем, как правило, ПОВТОРЯЮЩИЙСЯ с определенной закономерностью), строгая система слогов и ударений в строке и так далее. Самая строгая форма поэзии — венок сонетов, самая вольная — белые стихи.

Что же касается верлибра, то сближение ДУХА и ФОРМЫ в нём представляется почти неосуществимым, так как форма его похожа на разломанные прутья клетки, а раз прутья расшатаны, то и дух сквозь них выходит практически беспрепятственно, не задерживаясь, а присутствуя в стихотворении НЕ ДОЛЬШЕ, чем в момент его СОТВОРЕНИЯ. Наверное, именно поэтому, верлибр почти не имеет в России поклонников и интересен только самим его апологетам...

* * *

…Пускай это прозвучит парадоксально, но жизнь литературного произведения зависит не столько от талантливости написавшего его автора и важности поднимаемых в нём проблем, сколько от того, В КАКОЕ ВРЕМЯ это произведение увидело свет — т.е., говоря словами Пастернака, писатель властен над своим произведением лишь до тех пор, пока оно лежит перед ним на столе, а стоит ему поставить последнюю точку, как на этом “кончается искусство”, и дальше уже “дышат почва и судьба”. Иными словами, едва ли не самым важным для произведения оказывается то, на какую ЧИТАТЕЛЬСКУЮ почву оно упадёт. Помните притчу Христа о СЕЯТЕЛЕ, разбрасывавшем зёрна? Часть из них упала на дороге и была тут же склёвана птицами, другая упала на камни и вскоре после всходов засохла, третья попала в терние и не смогла пробиться сквозь заросли, и только четвертая упала на добрую землю и принесла плоды... (Мтф. 13; 3 — 8)

Писатель — тот же СЕЯТЕЛЬ (“Сейте разумное, доброе, вечное...”) и, каким бы даром слова он ни обладал, а степень успеха его творений будет на девяносто процентов зависеть от того, ГОТОВЫ ЛИ ИХ ПРИНЯТЬ ЧИТАТЕЛЬ И ВРЕМЯ, выпавшие на его судьбу. История знает случаи, когда книгам приходилось годы, а то и десятилетия дожидаться СВОЕГО звездного часа и СВОЕГО читателя. Так, в частности, произошло с романом Германа Гессе “Степной волк”, написанным еще в 1927 году и востребованным читателем только в конце пятидесятых, когда он неожиданно стал чуть ли не Евангелием для появившихся тогда хиппи. Так было и с “Окаянными днями” Бунина, поэзией Георгия Иванова, книгами Владимира Набокова, произведениями других эмигрантов, заглушенных “тернием” советской цензуры и только в последние годы пришедшими к читателям России. И наоборот — заучиваемые в своё время Горький, Фадеев, Фурманов остались сегодня почти абсолютно БЕЗ ЧИТАТЕЛЯ.

Да что Горький!.. Солженицын, за интерес к которому еще недавно не боялись попасть в небезызвестные ОРГАНЫ, сегодня оказался практически неподъемным для читателя и вошел в текущую литературу России почти непрочитанным. То же самое — и с главным романом Леонида Леонова “Пирамида”. Приди это произведение к нам в середине семидесятых — это был бы мировоззренческий и духовный ВЗРЫВ в масштабе всей нации, а сегодня — дай Бог, если человек десять в стране дочитали его до конца...

Самое удивительное, что данное обстоятельство ни малейшим образом не зависит от КАЧЕСТВА произведения — ясно ведь, что уровень писательского мастерства и Солженицына, и Леонова не вызывает сомнений, и тем не менее... Боюсь, что появись сегодня в “Новом мире” или другом толстом журнале “Поднятая целина”, “Доктор Живаго” или стихи Есенина, и реакция была бы НУЛЕВАЯ. Сегодняшний читатель не заметит не только ИХ — он не заметит НИЧЕГО ВООБЩЕ, потому что перестал искать в литературе КРИТЕРИЙ ИСТИНЫ, а начал воспринимать её лишь как элемент ДОСУГА. Ну, а досуг — он досуг и есть, и было бы странным ожидать духовных потрясений от, скажем, песенок Филиппа Киркорова или Маши Распутиной.

К сожалению, наш САМЫЙ ЧИТАЮЩИЙ В МИРЕ читатель оказался и САМЫМ УПРАВЛЯЕМЫМ — буквально за несколько последних лет он был без особого труда переориентирован с потребности в духовно-эстетических и нравственных ценностях на удовлетворение самых элементарных чувственно-психологических, а то и просто физиологических потребностей. Вспомним события десятилетней давности: наша хвалённая перестройка и начиналась-то едва ли не ради того, чтобы дать народу возможность свободно читать “Доктора Живаго”, “Архипелаг ГУЛАГ” да эмигрантскую поэзию, а что мы имеем в итоге? Многотысячные тиражи Чейза и Марининой да умничающего на руинах великой словесности Курицына...

КАК ЖЕ, спросим мы, СТАЛО ВОЗМОЖНЫМ, что читатель, воспитанный на любви к Пушкину, Гоголю и Достоевскому, в считанные годы отвернулся от своих духовных кумиров и заслонился от “вечных вопросов” какой-то третьесортной литературной стряпнёй с окровавленными черепами да голыми задницами на обложках?

И здесь мы обнаружим одну удивительную особенность. Оказывается, вся история русской литературы — это нескончаемое оглядывание на Запад, попытка добиться и У СЕБЯ того же, что давно разрешено ТАМ. Скажем, если ТАМ появляется Вольтер, то и наша читательская аудитория начинает непременно бредить вольнодумством. Или, если взять более близкие нам времена: появляется на Западе модернизм — у нас обязательно начинается культ модернизма. Печатаются ТАМ произведения, разоблачающие деятельность наших карательных органов, и в нашем читателе сразу же вырастает убежденность, что главное в литературе — это возможность говорить НЕГАТИВНУЮ ПРАВДУ о правящем режиме. Становится известно, что ТАМ нет преград для употребления в печати матерщины и описания эротических сцен — и самым популярным жанром У НАС становятся, естественно, вульгарно-эротические романы. Объявляют, что ТАМ сущность литературы заключается в ЧИСТОМ СОЧИНИТЕЛЬСТВЕ, и читающая Россия тут же отшвыривает в сторону все серьезные романы и повести...

Самое пугающее здесь заключается в том, что Западный мир — это мир, из которого стремительно исчезает классический тип читателя, и в своей борьбе за то, чтобы и У НАС всё стало ТАК, КАК И У НИХ (а надо заметить, что мы всегда всё делаем ЛУЧШЕ, чем Запад), мы можем из самой читающей страны мира превратиться в страну, забывшую, что такое ЛИТЕРАТУРА ВООБЩЕ.

Увы, но опыт последних лет показывает, что никакое произведение САМО ПОСЕБЕ не в состоянии стать духовным знаменем наших дней по той простой причине, что массовому читателю сегодня это знамя НЕ НУЖНО. Он ищет в литературе не духовного водительства, а только уголка для ухода от своих ежедневных проблем — и любые новые “Бесы” или “Что делать?” упадут сегодня, как зерна на каменистую почву, где их высушит палящее солнце читательской невостребованности.

И, видимо, напрасно мы взыскуем сегодня от нашей литературынового героя. Сильнее любых ГЕРОЕВ она нуждается ныне в ЧИТАТЕЛЕ. Вопрос только в том, КАК возвратить на место нашу сдутую ветром перемен литературоносную почву? Самый естественный путь — ждать, пока отложится новый слой культурного гумуса да накапливать тем временем зёрна для посева. Вот только времени на это может уйти больше, чем хотелось бы...

* * *

…На каком-то из своих жизненных этапов я вдруг заметил, что по мере моего продвижения вглубь возраста, число друзей вокруг меня не увеличивается, а всё более и более сокращается. Казалось бы, чем дольше живёт человек на свете, тем большим их количеством он должен обрастать, а вот, поди ж ты — на деле все получается с точностью до наоборот! Знакомых — да, знакомых с каждым прожитым днём становится всё больше и больше, а вот круг настоящих друзей истончается почти до прозрачности. И я, кажется, начинаю понимать, почему. Дело в том, что подавляющее число человеческих дружб основывается главным образом на каких-то совместно пережитых людьми впечатлениях — скажем, на памяти о годах совместной учебы, службы в армии, каких-либо общих испытаниях, приключениях, путешествиях и других разделенных между ними радостях, горестях или бедах. И надо сказать, что в ту пору нашего исторического развития, которая характеризовалась как период ярко выраженного общественного коллективизма, общее прошлое действительно обладало способностью связывать людей в прочные союзы. Однако сегодня ситуация резко изменилась, а вернее даже и не ситуация, а сам менталитет русского человека стал другим — на смену коллективистским принципам жизни пришел ярко выраженный индивидуализм, диктующийся необходимостью каждого отдельного гражданина созидать свою частную судьбу вне зависимости от того, как и куда движется в данный момент все общество. Лишившись общенациональной идеи, мы перестали жить и едиными для всех хронологическими, нравственными и какими бы то ни было иными ценностными координатами, а потому и все пережитые нами ранее совместно с кем бы то ни было события как-то незаметно (но, похоже, что безвозвратно) перешли в категорию хоть и не лишенных своей ностальгической остроты или приятности, но, тем не менее, абсолютно бесполезных в реальной жизни воспоминаний, тогда как в обороте остались только те отношения, которые напрямую пересекаются с нашей текущей действительностью.

По себе знаю, что никакие самые жаркие “А ты помнишь?..” не способны сделать людей нужными друг другу, если, помимо памяти о прошлом, их не связывают между собой какие-либо совместные дела в настоящем или же общие планы на будущее. Нет больше ни времени, ни смысла вспоминать то, что уже никогда не способно вернуться. Нужно решать проблемы, которые стоят перед нами сейчас, да думать над тем, как нам строить свою жизнь завтра, а делать это с вывернутой назад головой очень непросто. “Не возвращаются к былым возлюбленным, — сказал однажды поэт Андрей Вознесенский, — былых возлюбленных на свете нет. Не возвращаются к годам разгубленным, где только эхо звучит в ответ...”

Именно такое положение обнаруживает себя ныне и в современной литературе, почти стопроцентно погруженной в описание вчерашней (а то и гораздо более далекой) реальности, вместо того, чтобы заниматься анализированием дня сегодняшнего да предсказанием дня грядущего. Это Тургенев образом своего Базарова да Чернышевский образом Рахметова предсказывали появление новых социальных типов. Это Достоевский в своих романах о бесах революции прогнозировал стомиллионные жертвы грядущих переворотов. Гоголь в своих выбранных письмах к друзьям показывал, каким надлежит быть каждому человеку в России, от губернатора до чиновничьей жены, чтобы страна наша была процветающей и сильной державой, а жизнь ее граждан — наполненной великого смысла...

Что же касается писателей дня нынешнего, то в девяноста процентах случаев объектом их художественного исследования является не прояснение перспективы нашего дальнейшего бытия в Истории, а главным образом та Россия, которую мы уже безвозвратно потеряли, с единственной, может быть, только разницей, что половина из них пишет о том, как в этом прошлом всё было светло и справедливо, а другая половина — как там всё было тоталитарно и гулагово. Наверное, каждый из них в своей индивидуальной позиции действительно является субъективно правым, ибо тот, кто получал Сталинские премии, будет вспоминать об этом времени не иначе как с ностальгией, а тот, кто получал сталинские сроки, — не иначе как с содроганием, хотя суть, как мне кажется, заключается совсем не в этом. Задача современной литературы вообще не столько в восстановлении исторической правды дня минувшего (какой бы она там ни оказывалась!) самой по себе, сколько в том, как эта правда пересекается с днем сегодняшним и во что, в результате этого пересечения, день сегодняшний обещает нам превратиться в будущем.Ну, в самом деле — можно ли ждать появления знаковых произведений, воспевающих коллективистские ценности, если за последние полтора десятилетия страна практически в массовом масштабе переключилась на ценности индивидуалистские? Наверное, нет. “Главные события, — как пишет в послесловии к интервью с Львом Гумилевым в журнале “Север” (№ 1+2+3 за 2002 год) Виктор Мальцев, — уже произошли, и надо прекратить звать народ НАЗАД, к восстановлению СССР. Супердержава распалась и продолжает распадаться...”

Думается, это хотя и горько, но вполне справедливо, так как опыт и личной жизни, и истории показывает, что объединить людей на лозунгах ПОПЯТНОГО движения практически невозможно, и сделать это можно только на призыве к движению ВПЕРЁД — не к восстановлению чего-либо старого и умершего, а к созданию чего-то нового и перспективного...

* * *

В очередной раз услышал от ведущего теленовостей выражение “на Украине”, на которое так обижаются украинцы, требуя произносить “в Украине”, и подумал, что это происходит из-за того, что большинство россиян воспринимают Украину не как государство, а исключительно как географический объект. Потому что, когда речь идет о государствах, то мы говорим побывал “в Греции”, “во Франции”, “в США”, “в Аргентине”, а когда о географических понятиях, то — побывал “на Сахалине”, “на Чукотке”, “на Памире”, “на юге”, “на Волге” и т. д.. Украина для нас — это окраинная часть бывшего СССР, которая проходит по “ведомству” категорий географических, а потому язык сам собой и произносит не “в Украине”, а “на Украине”, то есть — “на окраине нашего бывшего Союза”.

* * *

...Не нужно бояться говорить правду о гениях — этим их оскорбить невозможно. Я это понял, читая дневниковую запись любимого мною Юрия Карловича Олеши за 15 марта 1930 года, где он, в частности, пишет: «<...> Мне хочется по секрету сказать кощунственную вещь... А именно, что вся изысканность пушкинской прозы — есть результат п о д р а ж а н и я М е р и м е. Мне стыдно и жутко: я — о с к о р б л я ю Пушкина. И действительно, мне кажется, что величайшим русским гением был Гоголь. Казаки в “Тарасе Бульбе” стоят сивые, как голуби. И душа из убитого казака вылетает, оглядываясь и дивясь, что так рано вылетела из молодого и могучего тела. А думая о прозе Пушкина, я вижу эмалевую фабулу, вижу плоскостную картинку, на которой нерусский, глубоко литературный незнакомец стреляет из пистолета в какой-то портрет.

Однако сам Гоголь говорит, что Пушкин дал ему тему “Мёртвых душ”. Может быть, потому и подзаголовок у них “поэма”. Словом, я терплю крах...” (Встречи с прошлым: Выпуск 6. — М., 1988, с. 309.)

Называя свое состояние “крахом”, Олеша напоминает того самого, изображенного Ильфом и Петровым в “12 стульях” васюкинского шахматиста, который из-за парализовавшего его страха перед ложным гроссмейстером думает, не сдаться ли ему уже после первого хода Остапа Бендера, тогда как очень скоро начатая партия оборачивается его безусловной победой. Ведь Олеше — НЕ ЗА ЧТО извиняться перед Пушкиным и его поклонниками, поскольку он действительно прав, говоря о “плоскостной картинке” его повести “Выстрел”! Вопрос только в том, правомерно ли переносить эту характеристику на ВСЁ пушкинское творчество и на него самого как художника?

Да, замечание Олеши оказывается справедливым почти для каждого из прозаических произведений Пушкина ПО ОТДЕЛЬНОСТИ, ибо каждое из них действительно иллюстрирует собой в основном только какое-то ОДНО конкретное чувство или ОДНУ узкую тему. Возьмем ли мы “Путешествие в Арзрум”, “Каменного гостя”, “Моцарта и Сальери”, “Барышню-крестьянку”, “Метель”, “Гробовщика”, “Выстрел”, “Дубровского”, “Бахчисарайский фонтан”, “Скупого рыцаря”, “Графа Нулина”, “Историю Пугачева” и некоторые его другие вещи, и мы увидим, что каждое из этих произведений является отчетливо МОНОФОНИЧЕСКИМ, разрабатывает собой только какую-то ОДНУ-ЕДИНСТВЕННУЮ тематическую, сюжетную или идейную линию.

Однако, если мы охватим взором ВСЁ творчество Пушкина СРАЗУ, во всём его объеме, то мы будем поражены тем, насколько ПОЛИФОНИЧНО оно в своей СОВОКУПНОСТИ — пушкинская многогранность как будто “размазана” по всему его литературному наследию, и “плоскостные” каждое в отдельности, его произведения создают в своей сумме объёмнейшую картину русской жизни, охватывая практически ВЕСЬ спектр литературных жанров, художественных методов, человеческих типов и социальных идей. Фактически Пушкиным было открыто и намечено всё, что соединилось впоследствии в полифонической прозе Толстого, Достоевского и даже Булгакова: историческая тема (“Капитанская дочка”, истории Емельяна Пугачева и Петра Великого), авантюрно-приключенческая повесть (“Дубровский”), метод магического реализма (“Гробовщик”, “Пиковая дама”), путевые заметки (“Путешествие в Арзрум”), филологическое эссе (записи к “Слову о полку Игореве”, размышления о творчестве своих современников и о литературном труде вообще), исповедальная проза (“Роман в письмах”), сентиментальный водевиль (“Барышня-крестьянка”, “Метель”, “Домик в Коломне”) и так далее.

В русской литературе ХIХ века практически нет ни одного значительного писателя, над творчеством которого хотя бы легким облачком не витала белозубая тень Пушкина. Да и разве только в литературе этого периода? Займемся ли мы изучением бессмертного “Слова о полку Игореве” — и окажется, что одним из первых о нем писал не кто иной, как Пушкин (лучше других, кстати, ощутивший своим гениальным чутьем ПОДЛИННОСТЬ этого древнерусского памятника!). Обратимся ли мы к творчеству Николая Васильевича Гоголя — и тут же припомним, что сюжет его лучшей повести был ему подарен Пушкиным. Откроем ли стихи Николая Клюева — и увидим продолжение той же самой тропы к русскому фольклору, которую первым начинал торить и автор “Руслана и Людмилы”. Попробуем разобраться в закономерностях и тенденциях текущего литературного процесса — и поймём, что никакая периодизация литературы невозможна, если на оси координат культуры отсутствует такая “точка отсчета” как имя Пушкина...

Глубоко ошибается тот, кто считает русскую литературу понятной, как одноименный учебник. Русская литература (и это справедливо и для произведений сегодняшних авторов) — это нескончаемая игра, самый настоящий Диснейленд, населенный такими, вроде бы знакомыми еще по школьным хрестоматиям и многократно объясненными учителями и критиками, но каждый раз опять непостижимо таинственными и приводящими в волнение художественными образами. Возможно ли разгадать их однажды РАЗ — и НАВСЕГДА? Скорее всего, что вряд ли...

Но как же безумно интересно это делать, видя, как “плоскостная картинка” текста вдруг начинает оживать, и чаща синтаксиса заполняется живыми фигурами, словно сказочное Лукоморье гостями! И чья бы фамилия не стояла над читаемым произведением, а чувствуя, как парит над страницами русской литературы легкая тень в развевающейся крылатке, так и хочется хлопнуть себя по ляжке и, подпрыгнув, воскликнуть классическое: “Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!..”

* * *

…Сколько живу на свете, никак не могу понять, что же за такое странное существо — человек. Проблем сейчас вокруг (причем, как личного характера, так и общенародных) буквально выше крыши: страна погибает, мир катится к своей последней войне, литературу почти окончательно вычеркнули из российской жизни, ну а я второй день хожу и смеюсь над где-то случайно прочитанным анекдотом (к тому же — с довольно садистским характером), состоящим практически из одной, как бы оторванной от своего начала, строки: “...А по вечерам Мальвина поднимала свой единственный глаз к небу, смотрела на звёзды и вспоминала тот незабываемый поцелуй, который ей подарил Буратино...” Даже не знаю, как это всё можно назвать...

* * *

…Собирая летом землянику в нижегородском лесу, я придумал для неё два новых названия:

семьяника — это, когда собирать ягоду выходишь в лес всей семьёй;

сопляника — это, когда, собирая её, промочишь в росе ноги, простудишься и вследствие этого нахватаешься соплей.

А ещё я за это время пришёл к выводу, что комары в лесу «крышуют» ягоду, как мафиози — «крышуют» сферы бизнеса. Они сидят в лесу на всех ягодных кустиках с нижней стороны листочков — иди себе по дороге и тебя никто не тронет. Но стоит только наклониться и пошевелить кустик черники или раздвинуть траву в поисках земляники, как они тут же вылетают из-под листиков и впиваются в твои руки. Хочешь есть ягоду — отстёгивай комарам процент за «крышу». Причём — своей собственной кровью…

* * *

…Разговаривая сегодня с Алинкой о сакральном значении слов, мы вдруг обнаружили, что в корне имени нашего любимого района «Люблино» лежит вовсе не основа глагола «любить» — «люб», как мы считали ранее («ЛЮБлино»), а широко употребляемое нынешней молодёжью слово-паразит «блин», заменяющее собой матерную вставку «бля» (т. е. — «ЛюБЛИНо»). Вот такая, понимаешь ли, метаморфоза, блин…

* * *

…Прочитав в одной статье, что «бренд» — это значит «имя», «знак», «символ», и, вспомнив давнее русское слово «сбрендил», равнозначное выражению «с ума сошёл», я подумал, что, ещё ничего не зная ни о каких брендах, русский народ придумал слово, приравнивающее акт сошествия с ума к потере человеком своего личного имени. Вот у нас и говорили: «Ты что — сбрендил?» — имея в виду: «Ты что — забыл, как тебя зовут?..» (То есть: «...Забыл, кем ты значишься в Книге Жизни?..») Или ещё проще: «Ты что — ПЕРЕСТАЛ БЫТЬ СОБОЙ?!.» Ведь сумасшествие — это не что иное, как именно утрата человеком своей самоидентификации…

* * *

…Ездил сегодня к хирургу по поводу боли в левой стопе и по дороге в больницу и обратно читал в метро книгу Аллы Большаковой «Феноменология литературного письма. О прозе Юрия Полякова». Вопреки моим опасениям, что книга окажется страшно заумной, она написана более-менее понятным языком и помогает всплыть целому ряду из моих собственных размышлений о Юриных романах и повестях. Хотя, наверное, я бы всё-таки посоветовал Алле избегать злоупотребления такими выражениями как: «темпоральная деформация в соединении начал и концов разорванной истории», «свёрнутая доминанта объективированного времени автора-повествователя», «парадигма несбыточности, скрытая в семантическом разрыве слов» или «невозможность осуществления скрипторских интенций». О произведениях Полякова надо писать так же интересно и доходчиво, как пишет он сам. Его роман «Козлёнок в молоке» переиздан уже 22 раза! Можно ли столько же раз переиздать текст о «невозможности осуществления скрипторских интенций»?.. Я сомневаюсь…

* * *

...Войдя как-то в наш писательский туалет в правлении СП России, я привычно пристроился к заполненному на треть писсуару и вдруг увидел плавающую в нём блестящую чёрную маслину. Скорее всего, её появление здесь объяснялось довольно просто. Видимо, вчера у одного из наших из секретарей обмывали чью-то новую книгу и во время последующего ополаскивания посуды выплеснули сюда с остатками рассола и маслину. Но мне, при виде её в столь необычном сосуде, невольно подумалось о том, насколько же русский человек в эстетическом плане тоньше американцев. Ну, куда тут, спрашивается, Хемингуэю, так и не поднявшемуся выше описания маслин в заурядном стакане с коктейлем! Маслина в писсуаре — вот где подлинная поэзия, вот где тончайшее чувствование ароматических и словесных нюансов!.. И не является ли этот образ символом всей настоящей литературы — как раз и демонстрирующей читателю такие вот идейные, сюжетные и психологические «маслины», обнаруживаемые писателями в бездонном писсуаре жизни?..»

* * *

...На днях ездил со всем нашим секретариатом в Рязань на дни русской литературы, приуроченные к 110-летию со дня рождения Сергея Александровича Есенина. И всю дорогу, пока мы ехали в автобусе, мне настырно лез в голову какой-то непонятный палиндром: «Коле ток — в котелок», суть которого открылась только после того, как мы прибыли в Рязань и поселились в гостинице «Ловеч». Раздевшись, я отправился в ванную, чтобы принять душ, пустил из кранов воду и сунул под струю руку, намереваясь попробовать температуру пущенной воды. И тут же отдёрнул её от непонятной боли. Посмотрев на пальцы — может, я незаметно для себя где-нибудь их поранил, и теперь они так реагируют на горячую воду? — я ничего не обнаружил и сунул ладонь под струю ещё раз. И отдёрнул снова. Вода била током! Проверив для верности свою догадку ещё раз, я позвал поселившегося со мной в номере замечательного волгоградского поэта Мишу Зайцева и попросил его поднести руку к струе. Он дотронулся пальцами до металлического крана и тут же резко отпрянул назад. «Ни хрена себе!» — не очень поэтично высказался он. Убедившись, таким образом, в том, что всё это — отнюдь не игра моего разгулявшегося воображения, я спустился вниз и рассказал обо всём дежурным администраторшам. Те с кем-то созвонились, и нас с Мишей тут же переселили в другой номер. И, только перетаскивая вещи с седьмого этажа на пятый, я вспомнил про тот мой дорожный палиндром, который всю дорогу пророчил какому-то «Коле ток — в котелок». Получается, что этим Колей был не кто иной, как я сам... Только вот, как следует понимать всё случившееся — как то, что данное событие произошло вследствие распрограммирования пришедшего мне в голову палиндрома, или — как то, что пришедшие мне свыше строчки пытались предупредить меня о грозящей впереди опасности? Этого я пока не понимаю. Но ясно одно: что звучащие в нас слова довольно часто находят потом своё материальное воплощение в нашем реальном мире…

* * *

Вчера были с Мариной в Театре на Перовской, куда нас пригласил заслуженный артист РФ Виктор Никитин. Я год назад писал о его моноспектакле «Тарас Бульба», и он после этого меня время от времени к себе приглашает, но я смог вырваться из дел только вчера. Они в этот вечер играли Достоевского — «Село Степанчиково». Я эту вещь читал давно и, правду говоря, не понимал её, а вчера это произведение вдруг открылось мне не со своей социально-бытовой или психологической стороны, а — со стороны метафорической. Ведь Фома Опискин — это не просто тип человека откровенно вампирического характера, принуждающего всех окружающих считаться единственно с его собственными желаниями, мнениями и прихотями, но — воистину олицетворившийся в его лице образ некоего «маленького народа», втёршегося в приживальщики к приютившему его большому народу (а точнее даже сказать — внедрившегося в его национальное тело, как солитёр или клещ), и, постепенно выпивая из него всю кровь, умудрившегося внушить ему при этом чувство постоянной вины перед собой, а, в конце концов, и взявшего над ним повсеместную и полную власть. Всякий, стоит только рядом с ним появиться Фоме Фомичу Опискину, тут же утрачивает свою личностную самодостаточность и превращается в жалкого и оправдывающегося, будто его только что уличили в чём-то недостойном и позорном, раба. Фома просто-таки гасит в людях радость самостоятельного восприятия жизни, переключая всё внимание исключительно на себя, на свой ум, свою начитанность, свою значимость в этом мире. Будучи по своей сути самым настоящим кровососом, паразитирующим на врождённой деликатности (и, надо признать, ярко выраженной мягкотелости), хозяина села Степанчикова, Фома Опискин вынуждает окружающих быть благодарными ему даже за те унижения, которыми он их постоянно осыпает. А уж случись ненароком обидеть как-нибудь самого Опискина, это обстоятельство немедленно будет раздуто им до размеров вселенской трагедии, виновными в которой ощутят себя даже те, кто не имеет к ней ни малейшего отношения. Личная жизнь любого другого человека, будь то его горе или счастье — ничто по сравнению с царапиной на пальце Фомы Фомича, невниманием к Фоме Фомичу, недостаточным почитанием заслуг Фомы Фомича. Малейшая обида, нанесенная Фоме Фомичу — это не иначе как коварный заговор против него, покушение и выражение чувства неприязни. Именно так и внедрившийся в «тело» империи «малый народ» своими мифами о холокосте, погромах и национальных гонениях вынуждает все окружающие его нации и народы испытывать постоянное чувство вины перед ним и стремление к компенсированию этой исторической несправедливости нынешними социальными, политическими, экономическими и иными льготами и привилегиями.

(Кстати сказать, этот образ распространяется также и на российских диссидентов, которые, подобно Фоме Фомичу, жили за счёт бесконечно терпящего их выходки советского государства, да ещё и постоянно попрекали его за те блага, которыми оно их по своей доброте и глупости обеспечивало. Возвращение в Степанчиково изгнанного-таки однажды из помещичьей усадьбы Опискина фактически один к одному рисует собой триумфальное возвращение в постперестроечную Россию изгнанного из неё при советской власти Александра Солженицына, а также целого ряда других писателей-диссидентов — В. Войновича, Ю. Кублановского и т.д.)

Такова — сила русской литературной классики, оказывающейся во много более созвучной сегодняшнему времени, чем иные из произведений живущих ныне авторов, увенчанных букеровскими, антибукеровскими и иными литературными премиями. Такова сила таланта Кирилла Панченко, поставившего это потрясающе актуальное для нашего времени действо, и сыгравшего в нём роль Фомы Опискина — Виктора Никитина...

...Помимо всего вышесказанного, я вдруг увидел, что «Село Степанчиково и его обитатели» послужило отправной точкой для создания В.М. Шукшиным рассказа «Срезал», герой которого загоняет своими каверзными вопросами приехавшего из Москвы в родную деревню профессора в стопроцентный логический тупик, пользуясь при этом практически точно таким же методом, каким Фома терроризирует крепостного мужика Фалалея, требуя от него объяснить всем, чем это так знаменит Камаринский мужик, под песню о котором тот отплясывал, наевшись на кухне пирога, и почему Мартын, которого он упоминает в поговорке «наелся, как Мартын мыла», так любит есть этот несъедобный продукт. Понятно, что вразумительных ответов на подобные вопросы не существует в принципе, и поэтому те, к кому они адресованы, выглядят в сравнении с задающими людьми их крайне жалко. Так что «срезать» подобным методом самого что ни на есть умнейшего человека — дело не трудное. Главное тут — стремление выставить себя умнее всех. Пускай даже за счёт унижения ближнего...

Помимо этого, в повести Достоевского несколько раз звучит слово «срезался» (в смысле «оконфузился», попал впросак), использованное Шукшиным в названии своего рассказа.

* * *

...Когда ехал сегодня в метро на работу, на станции «Серпуховская» в вагон вошли две собаки — большая бело-рыжая сука и с ней псина непонятного цвета вдвое меньше, которые как-то привычно остановились напротив дверей, пережидая, когда вошедшие займут места, отзвучат слова машиниста, объявляющего следующую остановку, и вокруг сделается тихо. И мне вдруг показалось, что сейчас они пойдут вдвоём по вагону, заглядывая всем в глаза и причитая: «Вы нас, конечно, извините, что мы к вам обращаемся, но мы приехали в Москву на лечение, и у нас на вокзале украли все деньги и обратные билеты... Помогите, ради Христа, кто сколько сможет...»

При этом сценка увиделась мне до того явственно, как будто всё это и вправду происходило в этот миг перед моими глазами.

* * *

Из случайных рифм:

«В шкафу хранились — кукла, вино, вата... / Открыли шкаф — в бутылке нет вина! / И все вскричали: «Кукла виновата! / Его, скучая, выпила она!..»

(Написав эти строчки, я подумал, что писательские дневники — это, наверное, и есть такие самые «шкафы», в которых хранятся «кукла, вино, вата» и другие сваленные в кучу литературные безделицы, которые хотя и не тянут на самостоятельные произведения, но в то же время не заслуживают и забвения, так как представляют собой некие «точечные замеры» писательского мыслительного процесса, показывающие его реакцию на те или иные события литературной жизни, прочитанные книги или замыслы собственных произведений.)

Николай Переяслов

(Окончание.Часть I – 01.12.07, часть II – 11.01.08, часть III – 21.02.08.)