Из книги Райнера Мария Рильке
«Новые стихотворения» (1907)
Перевод с немецкого Ильи Имазина
Ранний Аполлон
Как в непокрытое густой листвой
Ветвей сплетение весной глядится утро,
Так сквозь просвет за этой головой,
Льёт беспрепятственно сиянье перламутра
Поэзия, что ранит нас смертельно;
К вискам прохладным лавр ещё не льнёт,
И этот взгляд пока не тронут тенью,
И лишь потом его надбровий свод
Под небеса розарием взметнётся,
И каждый выросший отдельно лепесток
Коснётся рта, в котором трепет скрытый,
Недвижность губ улыбкой разомкнётся
И песню впустит, за глотком глоток,
Как будто жажда петь ему привита.
Девичья жалоба
С малых лет во мне стремленье
Пребывать в уединенье,
Сторонясь других детей,
Тяготясь их шумным вздором,
Быть самой себе простором,
Близким другом, зверем, бором
И началом всех путей.
Жизнь одаривала щедро,
И в себе сокровищ недра
Открывала я тогда,
Я – во мне всему мерило.
Но себя я вдруг забыла
Позже, в юные года.
Всё внутри пришло в движенье,
И покой сменило жженье:
По холмам грудей моих
Чувство мечется без крыльев,
Жаждет, втуне обессилив,
Вылиться в предсмертный крик.
Эранна – Сафо
О, метательница, я – твоё копьё!
Как и всё, что попадёт в лихую руку.
Даже не броском, но силой звука
Я отправлена далёко – в забытьё:
Кто я? где? – с самой собой в разлуку.
Сёстры помнят обо мне и тихо ткут,
Помнит дом, все его створы и ступени.
Только я – далёко, я не тут,
Я сама мольба, само смятенье:
Ведь прекрасная богиня в средостенье,
Мифы светятся и мной одной живут.
Сафо – Эранне
Грудь мою наполни мелкой дрожью,
В моей длани, словно посох, трепеща.
Я, как смерть, тебя возьму и подытожу,
Как могила, всем земным вещам,
Всем раздам тебя и приумножу.
Давид поёт Саулу
I
Царь, ты слышишь звон моей струны?
Разметала дали крыльев сила.
К нам дрейфуют изумлённые светила,
Мы дождём прольёмся в сад унылый,
Будут нами все цветы напоены.
Девы, чьё цветенье ты познал,
Ныне жёны и влекут меня на ложе;
Дух невинности тебя тревожит тоже.
Мальчики, скрывая чувств накал,
У дверей стоят, напряжены до дрожи.
Звон струны моей вернёт и напророчит,
Как и ты, прошедшим опьянён,
Твои ночи, царь, все твои ночи!
Всё, что в сердце закипает и клокочет,
Красоту тобой любимых жён.
Но смогу ли, бередя воспоминанья,
Из струны исторгнуть зов желанья,
Наслаждения былого тёмный стон?
II
Царь, ты этим овладел всецело,
Угнетая мощью жизни всей
То, что у меня в глубинах зрело.
Так восстань же с трона и разбей
Мою арфу, что молчит оцепенело.
Ты её опустошил, как древо:
Там, где сорваны плоды тобой,
Сквозь просвет бездонно-голубой
Льются дней неведомых напевы.
Запрети мне с арфой ночь делить.
Или пальцев крепкие суставы
Струны плоти не способны разбудить?
Слух не различит любви октавы?
III
Царь, во тьме тебе уже не скрыться,
Я держу тебя в своих силках.
Крепнет песнь, сумевшая пробиться,
Холод сковывает члены, точно страх.
Моё сердце, возмужавшее в сиротстве,
И твоё, что затерялось в сумасбродстве,
Не смогли друг с другом примириться,
Бьются яростно в набрякших облаках.
Что сплело нас, побуждая к превращенью?
Царь, о, царь, стал духом тяжкий груз.
Мы с тобой, как две звезды в круженье,
Родилось в противоборстве единенье,
Спаян юности и старости союз.
Уход блудного сына
Уйти от всей этой неразберихи вздорной,
Что нашей сделавшись, не покорилась нам.
Так отраженье погибает в речке горной,
Дробясь в угоду нами поднятым волнам,
И, как репейник в нас впивается упорно,
Так хаос будничного держит нас, – уйти,
Чтобы прозреть в пути
И всё увидеть – вдалеке и в свете новом
(слепой рутине повседневной вопреки),
И с тихой нежностью, без злобы и тоски
Опять приблизиться к своим основам;
Понять: безлики, хоть и велики
Страданья – ими, словно сеть уловом,
Наполнено все детство до краёв…
И все-таки уйти, сорвавшись вновь.
Боль разбудив в зажившей ране без труда,
Уйти: куда? Неведомо, куда.
В страну далёкую, чей нрав не так суров,
И неизменна декорация всегда:
Не то стена, не то цветение садов.
Уйти: зачем? Нужда и нетерпенье
Торопят, гонит в темноту томленье,
Непониманье, непонятность снов и слов.
Взвалить на плечи всё, чем жил в отчизне,
И всё в дороге ненароком растерять,
И на чужбине одиноко смерть принять… –
Не это ли начало новой жизни?
Оливковый сад
Он распрямился, но остался сер,
Слит с серостью олив и с пыльной кроной,
И пепел, чудилось, на лоб его осел,
Лоб погрузился вглубь ладони раскалённой.
И всё ушло. И это был конец.
Из мира этого и я, ослепнув, выйду.
Ужели хочешь Ты, чтобы слепец
Искал Тебя, во тьме пути не видя?
Мне не найти Тебя. Нет, ни во мне.
Ни в тех, других. Ни в камне, ни в стене.
Мне не найти Тебя. Я в этой тишине
Один. Я в тишине людских обид
Невысказанных – их не облегчит
Весть о Тебе. Неизречённый стыд!
И было сказано, что Ангел прилетит.
Зачем здесь Ангел? Ах, спустилась Ночь.
Олив листала кроны в лунном свете.
Во сне ворочались ученики, как дети.
Зачем здесь Ангел? Ах, спустилась Ночь.
Ночь без примет, смешались в этом мраке
Другие ночи, коим нет числа.
Уснули все, и камни, и собаки.
А, сна лишившись, тосковать мог всякий,
Пока заря на землю свет не принесла.
Но ангелы к таким молитвам глухи,
И ночь не примет тех, ещё живых,
Кто от всего отрёкся, ведь для них
И матерей сердца черствы и сухи,
Отцы не признают в них чад своих.
Пьета
Вновь твои стопы, Иисус, я вижу,
Те стопы юные, что ручейками слёз
Тогда омыла, согревая лаской уст.
Они белели в темноте моих волос,
Как дичь, нырнувшая в терновый куст.
Вновь твои стопы – ныне даже ближе,
Ведь эта ночь любви связала нас,
И ты лежишь со мною рядом, но не дышишь,
Услада лишь слезоточащих глаз.
Вот твои кисти, и ещё сочится кровь
Из ран, возлюбленный, – не от моих зубов.
Зияет в сердце рана, точно вход:
Не только я – любой туда войдёт.
Ты так устал, твои недвижные уста
Не льнут к моим, больным, в тоске желанья.
О, Иисус, в ночь нашего свиданья
Для нас двоих час гибельный настал.
Собор
В тех городках, где, сев на корточки, теснятся
Домишки ветхие, его величье вдруг
Ввергает в оторопь немую всё вокруг,
Торговцы в страхе цепенеют и таятся,
Стихает ярмарка, в беззвучье тонет крик,
И ищет музыки встревоженное ухо.
Но в драпировках контрфорсов спрятав лик,
Безмолвно высится твердыня духа,
Домов пригнувшихся не чуя под собой:
В тех городках ты сам бы мог увидеть
Взлёт над рутиной каждодневной бытовой
Соборов, что верны своей планиде
Всё превышать, взмывая, словно взгляд,
И не вмещать себя в пределы взгляда –
Ничем не определенной громадой
Над временем самим они парят.
Судьба их наполняет, каменея,
И лишь судьбу в себе они несут.
Не то, что улочки, где сумрак дня плотнее,
И имена, утратившие суть,
На всё надеты, точно фартук на торговца,
Так в пурпур кутают ребёнка – напоказ.
В той вышине рожденья пробил час,
И сила роста подхватила нас,
Там хлеб, вино, любовь ручьями льётся,
По всем порталам тихим стоном разлилась,
Но колокола отрешённый глас
Пророчит нам сурово, без прикрас
Взлёт прерванный, что гибелью зовётся.
Окно-роза
Там, в глубине, взмах лапы томно-вялый
В беззвучный трепет повергает, как испуг,
Одна из кошек с прытью небывалой
Ваш взгляд блуждающий затягивает вдруг
Воронкой глаза; мощь водоворота
Во тьму зрачка губительно влечёт,
Молниеносная окончена охота,
От века предрешён её исход:
Вращаясь, в вихре исчезает мир,
Кружа, барахтаясь, ко дну идёт добыча,
И глаз смыкается, верша незримый пир;
Так окна-розы, отражая Божий взгляд,
В свой час пленяют неземным величьем,
Из тьмы выхватывают сердце и разят.
Бог в Средние века
И в их душах сбережён был Бог,
И судил их в этом дольнем мире.
На него навесили, как гири,
(Чтобы вновь Он вознестись не смог)
Храмов величавые громады
Бременем тяжёлым. Лишь бы Он
В высоте парил, доступной взгляду,
Став часами, на которых час – эон,
И определял в безмерном – меру.
Но Он вдруг сорвался и ушёл.
Города, застыв от ужаса, стоят:
Механизм, а не божественный глагол,
Всё крушит, что принято на веру,
Обнажая беспощадный циферблат.
Пантера
В ботаническом саду, в Париже.
В её глазах мелькают только клетки прутья,
Пресыщен ими, удержать не в силах взгляд
Ещё что-либо; то отчётливо, то смутно:
В пустом пространстве прутьев плотный ряд.
Круги сужаются в угрюмом танце силы,
Бесшумной поступи упругие шаги,
Натянутые дикой волей жилы,
Как тетива, тугие. Множатся круги.
Лишь иногда в её зрачок, прорвав завесу,
Заглянет образ, впечатлений смутных сплав,
По телу хищному пройдётся, как по лесу,
И в сердце канет, словно в омут, поблуждав.
Газель
Заворожённая: предчувствия озноб,
В тебе как будто вызревает рифма,
Слов перезвон, союз созвучия и ритма,
Листва и лира твой венчают лоб.
И как метафоры, шаги твои легки
Сквозь Песнь Любви, где опадают лепестки
Слов-роз и, дочитать не дав рассказ,
Они закроют веки чьих-то глаз.
А там, под веками, увидеть можно, как
В прыжке пружинишь ты, как грациозна шея,
И грянуть выстрелом готов твой каждый шаг.
Ты обернёшься вдруг, от неги хорошея
И вслушиваясь; так в пруду лесном
Робеет дева, что купается тайком.
Единорог
Святой поднялся, с головы, как шлем,
Мольба недовершённая слетела:
Навстречу вышел зверь белее мела,
Как лань затравленная, он глядел несмело
И, приближаясь, оставался нем.
А в поступи его изящных ног
Слоновой кости мягкий свет струился,
Переливался перламутром белый шёлк,
И, словно башня на луне, кренился
И возвышался с каждым шагом рог,
Как будто лоб кудрявый им гордился.
Всего белее – стройный ряд зубов,
Сквозь розовато-серый пух сиявших,
И доносился еле слышный свист
Из недр ноздрей, размеренно дышавших,
А взгляд – поверх преград, широк и чист, –
Метал в пространство образы из снов,
Небесный круг легенды замыкавших.
Лебедь
Поступь дόлга – сквозь жару и стужу
К не свершённому мучительно идти –
Схожа с лебедя походкой неуклюжей.
А вхожденье в смерть – его отплытье
От земли, соединявшей все пути, –
Сквозь непониманье, без наитья,
В тёмных вод простёртые ладони,
И они нежней, заворожённей
Огибают, за волной волна,
Обращённое к приливу лоно,
Что застыло, царственно-спокойно,
Словно вызревшая в недрах тишина.
Судьба Женщины
Как выхваченный королём стакан
В разгар охоты утоляет жажду
И, на хранение кому-то сдан,
Реликвией становится однажды,
Судьба Её выхватывает жадно
И, осушив, передаёт тому,
Кто, сам порой не зная, почему,
Боясь разбить или утратить безвозвратно,
Её в витринупомещает малодушно,
Где полагается сокровище держать
(или безделицу, что признана бесценной).
Она же никнет в этом склепе душном,
Теряя зрение, цвет молодости, стать, –
Как вещь, став неприметной и смиренной.
Дельфины
Те, не придуманные и живые,
Собратья канувших в забвение богов
И царств, что сгинули в годины роковые,
Свидетели, в просторы голубые
Стремящиеся испокон веков,
Родня тритоновой ватаги,
Так непохожи на тупых безмолвных рыб;
Переливаясь на вершинах водных глыб,
На помощь тонущему приходя бедняге,
Они свободны и исполнены отваги.
Как дети, кубарем несутся по волнáм,
Блаженством светятся в лихих водоворотах,
И словно россыпь добрых знаков тут и там
Для одиноких кораблей в чужих широтах,
Надежду дарят в путь пустившимся сынам,
То шлейфом тянутся, то окаймят, как вазу,
Триеру древнюю, всю целиком и сразу,
Узрит удачу и защиту от невзгод
В кортеже их усталый мореход –
Они несут его к нездешним берегам.
И шкипер, взявший в спутники дельфина
Надёжным другом среди множества угроз,
Которые таит в себе пучина,
Ему припишет, сам уверовав всерьёз,
Любовь к садам, богам и звукам клавесина,
К безмолвному круговращенью звёзд.
Скарабей в камне
Разве не с тобою звёзды вровень?
Есть ли что-то, что объять не можешь ты?
В сердце сердолика зачарован
Скарабей, чьи жёсткие черты,
Словно знаки потаённых комнат.
В кровь твою так мягко, кротко он
Погружается, как в тихий омут,
Мирно спит. Тысячелетний сон
Тёмными просторами владеет.
Забываются под тяжестью его
Вверенные камню скарабеи,
Не страшась и не желая ничего.
Будда во славе
Сердце всех сердец, зерно всех зёрен,
Суть, что скрыта, как миндаль, в стихах,
Звёздный свод, что взору непокорен, –
Плоть твоя! Возрадуйся в веках!
Скорлупа твоя тебя не угнетает,
Как Вселенной, ей пределов нет.
Терпкий сок внутри бурлит и распирает,
А снаружи брезжит вечный свет.
Ведь всегда в зените твои солнца,
И светил размерен ясный ход.
Но, в тебе таясь, родиться рвётся
То, что солнца все переживёт.
© Райнер Мария Рильке, 1875–1926.
© Илья Имазин – переводы, 2023.
© 45-я параллель, 2023.